Ганс Фаллада - Крестьяне, бонзы и бомбы

— Сделаете, — убежден Штуфф. — И с удовольствием.

— Конечно, было бы желательнее, чтобы репортаж о процессе писал человек местный, — высказывает свое мнение адвокат.

— Тогда все в порядке. В ближайшие дни заключим договор с представителями «Крестьянства», мой мальчик. А на сегодня мне достаточно вашего обещания.

Хеннинг задумывается.

— Ну хорошо, — соглашается он наконец, — пиши репортаж. Об остальном после потолкуем.

— Правильно, мой мальчик, — невозмутимо говорит Штуфф. — Через три недели вы будете мечтать о таком журналисте, как я. Мне-то спешить некуда… Ну, а что касается процесса, вы думаете на нем присутствовать или смоетесь?

Вопрос был задан, пожалуй, слишком в лоб. Адвокат поморщился, а Хеннинг промолчал.

— Вот что я вам скажу, Хеннинг, — продолжает Штуфф. — Оставайтесь-ка здесь. Так лучше для обвиняемых, да и вы ничем не рискуете.

— Вы так думаете? — сомневается Хеннинг.

— Не думаю, а знаю. Один асессор из «Стального шлема» дал мне заглянуть в ваше «дело».

— Прошу прощения, господа, — перебивает их адвокат, поднимаясь, — туалет, кажется, в той стороне?

Он удаляется. Оба оставшихся смотрят друг на друга.

— Не валяйте дурака, Штуфф, — нарушает молчание Хеннинг. — Что там написано?

Штуфф сияет: — Что вы хороший, чистый, славный мальчик. Ненаглядное дитятко. Еще не родилась та муха, которую вы обидите.

— Черным по белому?

— Черным по белому: ни о прошлом, ни о прежних судимостях ничего уличающего. И о бомбах там тоже ни гугу.

— Что ж, пожалуй, так и должно быть, — с неожиданной наглостью заявляет Хеннинг.

— И что бы вы делали без вашего старого пропойцы Штуффа, мой мальчик, — отвечает тот, скептически глядя на Хеннинга.

Тредуп работает сверхурочно.

Уже двенадцатый час ночи, а он еще торчит в редакции, сочиняет статью о сегодняшнем вечере.

«За полицию? Против полиции? За полицию? Против полиции?

Хоть на пальцах гадай.

Конечно, лучше всего золотая середина: совершенно правы национал-социалисты, крепкие, славные ребята. Они вызывают симпатии. К тому же у них стащили кассу, а самих в кровь избили.

Совершенно неправы коммунисты, они всегда громко орут, глядят на тебя так, будто сейчас ударят, хвастаются саблей и, словно первохристиане, все время проповедуют вещи, до которых никому нет дела.

Полиция права только наполовину. Во-первых, ей следовало прибыть туда раньше. Но, с другой стороны, она не могла знать заранее, что коммунисты совершат нападение. Во-вторых, ей надо было действовать смелее, но, с другой стороны, у нее в самом деле мало сил. И в-третьих, скандала с саблей вообще нельзя было допускать, но может быть, ее и вправду только что нашли?

Итак, в целом это был черный день в истории Альтхольма, не совсем, но почти такой же плохой, как двадцать шестое июля».

Тут его рассуждения прерывает телефонный звонок. Ночью, чуть ли не в двенадцать.

Тредуп снимает трубку: — Редакция «Хроники».

— Говорит Гебхардт. Чем вы там сейчас занимаетесь? Ждете, наверное, господина Штуффа?.. Почему? Так вам же должно быть известно, что господин Штуфф сегодня ушел. Ведь вы мне уже полтора месяца об этом твердите… Вы ничего не знаете? Ну конечно, мои служащие считают, что я глупее их. Нет уж, благодарю, господин Тредуп, можете не объяснять, мне все ясно… Ну что ж, пока придется покориться печальной необходимости. С завтрашнего дня вы начнете для «Хроники» репортаж о процессе. О местной рубрике не беспокойтесь, получите ее от нас… Но повторяю вам: это лишь проба. Испытание. Все зависит от того, как вы справитесь… Договаривались иначе? Ни о чем мы не договаривались! Речь шла о проверке, и только. И раз господин Штуфф распростился столь недостойным образом… Жалованье? Повысить жалованье? Сначала покажите, на что вы способны! Ведь я не знаю, умеете ли вы вообще писать. Зарабатывать деньги — дело трудное. Требовать легко, но добывать-то их должен я, я… Нет, не может быть и речи. Не стоит, пожалуйста… Всего хорошего.

Тредуп сидит, уставившись в одну точку, — точно так же, как иногда это делал его предшественник Штуфф, сидя на том же самом месте.

Наутро у Тредупа блестящее настроение. Он выспался, брюзжащий голос Гебхардта больше не звенит в ушах. Тредуп радуется, Тредуп снова полон надежд.

Прижавшись к лежащей рядом Элизе, он даже защищает шефа, потому что не хочет лишиться надежды.

— Вообще-то он прав. Ну что он обо мне знает? Он же не представляет, как я пишу. Вот если увидит, что у меня получается, как у Штуффа, а может, и лучше… Мне сразу повезло. Такая удача… Во-первых, статья о вчерашнем вечере, знаешь, Элиза, она у меня получилась. Я подал все драматично, показал, что только по счастью тридцатое сентября не обернулось двадцать шестым июля. И вот теперь каждый день пойдет репортаж о процессе. Уж я постараюсь, Элиза. Должно получиться хорошо, буду описывать в точности то, что происходит в зале. Надо заказать у Венка пропуск, ведь служители там не знают меня. Ну а когда выяснится, что все в порядке, я как-нибудь возьму тебя с собой. Обвиняемые, судьи, прокуроры, защитники, ведь ты этого ни разу не видела, тебе же интересно будет, а, Элиза?

— Конечно, схожу с удовольствием, — отвечает она. — Если не буду тебя смущать своим видом, — у меня уже заметно. Быстро растет, так и прежде было.

— Подумаешь. Ну что тут стыдного, если ты ждешь ребенка, ты замужняя женщина. Может, это даже к лучшему. Вдруг там Гебхардт увидит тебя и, глядишь, сам предложит прибавку.

— Не хочу, чтобы он видел, что я в положении. Я жутко зла на него.

— За что? Гебхардт совсем не плохой, вот посмотришь, явлюсь к нему в десятый раз, он не устоит и даст прибавку. Я не стесняюсь. Все время напоминаю.

— Нет, терпеть его не могу. И знаешь, с каких пор? Когда он отказал фройляйн Хайнце в прибавке, заявил, что он и так ей платит слишком много, вот с тех пор я его возненавидела. И как ему не совестно! Ведь девушке тоже жить надо.

— Господи, Элиза, таковы все начальники. Они же ничего не смыслят, как жить на заработную плату и сводить концы с концами. Такой вот прочтет в газете, что какой-нибудь безработный на двенадцать марок сорок пфеннигов должен с семьей прожить целую неделю, ну и думает, раз целая семья может, то одинокая девица и подавно.

— Вот именно. Пускай разок сам попробует. Целую неделю, с женой и детьми, так, как мы живем…

— Не поможет, Элиза. Неделю мало. Неделю все смогут. Самое страшное — жить так всегда, без надежды на лучшее. И это Гебхардту никогда не понять. Ничего, деньги у нас будут. Все идет к лучшему, Элиза. Три месяца назад я получал только комиссионные, а сейчас у меня твердое жалованье, и я уже редактор.