Ганс Фаллада - Крестьяне, бонзы и бомбы

На шоссе показывается грузовик, выше бортов уставленный пустыми ящиками из-под рыбы. Едет быстро, километров шестьдесят в час. Это машина одной из рыбацких артелей на побережье, которые возят селедку в Штеттин. Может, и ихняя, из Штольпермюнде, проедет? В это время они как раз возвращаются.

Несколько машин Банц пропускает — шоферы незнакомые. Но вскоре он соображает, что сглупил: ведь незнакомый-то шофер лучше, чем знакомый.

Не спеша он протыкает ножиком заднюю шину, воздух с шипением выходит. Банц выкатывает велосипед на обочину шоссе и ждет.

Он энергично машет очередному грузовику и, видя, что тот и не собирается останавливаться, выбегает на середину проезжей части. Визжат тормоза, машину заносит на обочину, ящики едва не валятся через борт.

Шофер, мужчина лет тридцати, разражается руганью: — Рехнулся, осел чертов! Вот задавил бы, туда тебе и дорога!

— Довези до Штольпе, — хладнокровно говорит Банц. — Видишь: без коня остался.

— На кой черт ты мне нужен, — ругается шофер. — Топай пешком.

— Пять марок заработаешь! — сулит Банц, все еще стоя перед капотом машины.

— Плевал я на твою пятерку! Знаем мы вашего брата. Довезешь, а там карманы вывернет: денег нету, привет, пока.

— Гляди, — Банц показывает серебряную пятерку. — Понимаешь, у моего меньшого рожа, вот я за выдувщицами и собрался.

— Куда ж девать твой самокат? — ворчит шофер. — Видишь, полна коробка.

— Закинем наверх.

— Валяй. Только пятерку гони вперед.

— Вот сяду в кабину и дам.

— И что ты за человек? — спрашивает шофер, когда они отъехали. — Неужели веришь в такую чушь, как выдувание? Ведь этим только самые темные крестьяне занимаются.

— Веры тут и не требуется. Своими глазами видел.

— Чудно, — удивляется шофер. — А мне не доводилось видеть такое. Упустил, значит.

— Мне самому выдули поясничную рожу, — рассказывает Банц. — Садятся они у изголовья, обязательно втроем, и дуют тебе в лицо, по очереди.

— Согласен подхватить рожу, только бы испытать это чудо!

— Лучше не стоит!

— Значит, сейчас ты за выдувщицами идешь?

— Нет, к себе их не повезу. Слишком дорого. Дам им фотографию малыша, сегодня вечером на нее подуют, а завтра хвори как не бывало.

— Мог бы фото переслать им. Сэкономил бы пятерку.

— Вот еще, чтоб они только полчаса дули? Нет уж, усядусь рядом и буду смотреть. Два часа должны дуть, не меньше, иначе рожа опять появится.

— Ну и дела у вас, деревенских. Я-то из Штеттина. Там у нас о такой потехе не ведают.

— Конечно, ведь у вас больничная касса. По крайности, знаешь, кто тебя на тот свет отправит.

— Ты прав, — соглашается шофер. — Хуже нет иметь дело с врачами больничной кассы. Однажды у меня распухла рука…

Полчаса спустя они в Штольпе.

— Где тебя высадить? — спрашивает шофер.

— А ты дальше куда поедешь? В сторону Фиддихова? Тогда уж довези меня до Хорста. Бабы эти в Хорсте живут.

— Идет.

В Хорсте Банц медленно вылезает из кабины.

— Может, зайдем выпьем?

— Не-е. У тебя и так расходов много.

И грузовик удаляется.

От Хорста до выселка Штольпермюнде ходу добрых три часа. Но Банц и не думает идти прямо домой, он решил сначала забрать деньги из захоронки. А потом двинуться дальше — в Данию либо в голштинские края. Там, по слухам, «Крестьянство» тоже в силе. Во всяком случае, поймать себя он не даст.

Банц не спеша пускается в путь навстречу сумеркам. Некоторое время он еще катит с собой велосипед, но потом, смекнув, что штука эта теперь бесполезна, бросает ее в канаву. В первом же буковом леске он высматривает подходящее деревце и вырезает палку дюйма в два толщиной. Ну вот, теперь с дубинкой топать легче.

С шоссе он давно свернул, держится полевых дорог и межей, а то и по пашне шагает. Но направление взял верное, по вечернему небу видать, в какой стороне море. Уже совсем стемнело, когда до Банца впервые донесся шум прибоя. Точно он не может сказать, где находится, но чует, что надо взять левее. Луг здесь упирается в сосновую рощу, и Банц идет дальше вдоль опушки. Продвигается с трудом, то и дело спотыкаясь о корни и камни, иногда падает. И тогда его вновь обуревает ярость на альтхольмцев. Это из-за них, подлецов, должен он ползать здесь на карачках.

Внезапно за кромкой леса вспыхивает огонек — Банц никак не ожидал увидеть свет в собственном доме. Стало быть, он уже четверть часа падает и ползает на своем картофельном поле и не узнал его.

Свет в доме, что бы это значило? Либо там жандармы, либо жена зажгла, подает ему знак, что она наготове. Для чего же еще свет жечь в такой час? Пока он поостережется идти домой, но попозже попробует. Проголодался очень.

Банц пробирается между соснами. Ступает осторожно, чтобы ни один сучок не хрустнул. Конечно, жандармы вряд ли предполагали, что он попрется прямиком домой, и небось понаставили шпионов на каждой опушке.

Сто шагов позади. Еще сотня. И еще одна.

Остановившись, он прислушивается.

Что-то здесь не так, чует он. Послышался какой-то треск, сопение, словно кто-то роется в земле.

До захоронки шагов двадцать, ну — двадцать два.

Стоя, он снимает один ботинок, потом другой. Связывает их шнурками и вешает через плечо.

Затаив дыхание, крадется дальше, шаг за шагом. Тьма непроглядная, но деревья еще темнее воздуха. Покрытая хвоей земля и вовсе черная, однако на ней виднеются светловатые пятна, это кролики накидали желтый песок из нор.

Остановившись у дерева, Банц вглядывается во тьму. Ему знакома сосна, к которой он прислонился плечом.

Отсюда до захоронки четыре шага.

Земля черная, но там, где захоронка, должно быть большое светлое пятно от разрытого песка. Он хорошо помнит.

Но что это — пятно то появляется, то исчезает. Над ним шевелится что-то черное, массивное. Оно сопит, возится, копает.

Молнией мелькает догадка: жандармы побывали у него на дворе. Домашние знают, что отец сегодня не вернется, и Франц, негодяй эдакий, даже не выждав, пока покормят скотину, улучив свободную минуту, пробрался сюда, ворюга, и копает…

Не черна ночь, нет. Целый фейерверк взрывается перед глазами Банца, все пляшет, ночное небо исполосовано ослепительными вспышками…

На мгновение ему становится легче. Он устоял на ногах, кружение в голове стихает, сосна на прежнем месте, у его плеча.

И тут же мысли снова набрасываются на него, муравьями копошатся в мозгу, и ему видится, как Франц, кобель проклятый, на его, Банца, деньги блудит с бабами, перед глазами мелькают пышные постели, жирные белые тела. Сын кобелюет, скотина похотливая, а отец пропадай, садись в тюрьму.

Опять красная пелена застилает взор, опять жжет огнем, режет ножами, колет шильями.

Банц прислоняется к дереву затылком, спиной. И тут ощущает в руках дубинку. Длинную, крепкую, узловатую… буковую дубинку… Ну-ну, ну-ну…