Ганс Фаллада - Крестьяне, бонзы и бомбы

Тогда с тобой разделаются окончательно.

Тогда ты вообще не получишь больше никакой приличной работы.

Жесткие «тогда» отдаются в ушах Гарайса беспощадными ударами молота, разрушающими дело его рук. Поднявшись, он восклицает с отчаянием: — Я так и так останусь без работы! Кому я нужен! Что мне делать-то?

— Мне поручено, — говорит депутат рейхстага Кофка, — передать тебе вызов на должность бургомистра Бреды, тут же, как только ты подпишешь прошение об отставке.

— Это еще что? — недоверчиво спрашивает Гарайс. — Бреда? Впервые слышу.

— Бреда — городок на Руре. Двадцать одна тысяча жителей. Только горняки и металлурги. До сих пор там ничего не делалось. Так что работа, работа и работа.

— А кто там первый бургомистр? — спрашивает Гарайс.

— Ты получаешь повышение. Будешь и первым, и вторым, и третьим. Всем. В городском совете — СДПГ, КПГ и несколько центристов, которые не играют никакой роли. Работать ты умеешь.

У Гарайса встревоженный вид: — Покажи-ка бумажку.

— После того, как подпишешь.

Гарайс ходит взад и вперед. Тяжело вздохнув, он садится за стол и принимается писать. Затем тщательно промокает заявление и протягивает его Кофке.

— Надпиши конверт, Гарайс. Завтра я сам все передам, а то ты еще забудешь.

— Ладно. Ну, давай вызов.

— Держи. Завтра или послезавтра партийная пресса сообщит об этом. Разумеется, мы все тебя поддерживаем. В ближайшие дни устроим в твою честь факельное шествие. На прощание. Все будет как полагается.

— Ну-с, хорошо, — говорит Гарайс. — А теперь я был бы вам весьма обязан, если бы вы исчезли. На сегодня я сыт вашим обществом.

— Счастливо оставаться, товарищ.

— А пошли вы к…

После их ухода Гарайс неподвижно сидит в кресле. Перед его мысленным взором — город, в который он вложил шесть лет труда. Здания, которые он соорудил. Вот спальня в детском приюте, шестьдесят младенцев лежат в конвертах, вроде бы обыкновенные маленькие человечки, но что-то в них все же отталкивает.

Он вспоминает, как однажды приютский врач сказал ему:

«Вообще — это напрасный труд, бургомистр. Неполноценнейший материал. Дети алкоголиков, сифилитиков, калеки, слабоумные. В древней Спарте их всех бы убили».

Несколько месяцев у него не выходили из головы эти слова: «Вообще — это напрасный труд, бургомистр».

Он вспоминает о пяти сотнях альтхольмцев, которых побудил заняться той или иной работой, оторвав их от уютных диванов и мягких подушек.

Он знает, что, уйдя отсюда, никогда не сможет снова так работать. Куда бы он ни попал, дело его молодости позади, с иллюзиями покончено, вдохновение прошло. Он уже не молодой человек, он теперь всего-навсего один из немолодых.

Скрипнула дверь. Он поднимает голову и устало моргает.

Там стоит его молодой сподвижник, асессор Штайн. Черноволосый, худой, нервный.

— Я хотел пожелать вам спокойной ночи, бургомистр.

Гарайс мрачно размышляет. Что ему надо? Пожелать спокойной ночи? Зачем?

И он вспоминает, как Штайн в судебном зале опустил глаза, избегая его взгляда. Но тут же вспоминает, что товарищ Кофка назвал другую фамилию, когда говорил о ненадежных свидетелях.

Гарайс бросает взгляд на ботинки вошедшего, они испачканы глиной.

— Вы тоже были за городом, асессор? — медленно спрашивает он.

— Да. Я вышел вслед за вами. Но вас уже не было.

Бургомистр подходит вплотную к позднему гостю. Запрокидывает ему голову, чтобы свет падал в глаза.

— Вы поедете со мной, Штайн, если я уйду отсюда?

— Вы не уйдете!

— Поедете со мной?

— Куда угодно.

— Спокойной ночи, Штайн, — говорит бургомистр. — Спокойной ночи, асессор.

Рядом с гимнастическим залом расположена небольшая узкая комната, служащая обычно рабочим кабинетом и раздевалкой для учителя. Сейчас она превратилась в комнату ожидания для свидетелей. Поставили дюжину стульев, и вот там сидят горожане, полицейские, крестьяне и часами ждут.

Ждут, потому что теперь, к восьмому дню процесса, нарушилась вся запланированная диспозиция. Защитник то и дело вносит все новые и новые ходатайства, обвинитель злится, иронизирует и резко обрушивается на публику, настроенную сочувственно к крестьянам.

Ни одно заседание не начинается вовремя, судьи нередко часами совещаются до открытия, обсуждая очередные ходатайства. В первый день процесса представители прессы явились к девяти ноль-ноль, на второй день в девять пятнадцать; теперь они уезжают вечером в Штеттин и возвращаются утром лишь десятичасовым поездом, да и то получается слишком рано.

Штуфф, понятно, приезжает не из Штеттина, а из Штольпе. И вот он, не торопясь, прогулочным шагом, идет к судебному залу. Он знает, что спешить не надо, ведь по другой стороне улицы идет асессор Майер, оживленно беседуя со старшим прокурором. А чуть впереди Штуффа шагает советник юстиции с Хеннингом.

Прохожие порой останавливаются и смотрят им вслед: в судебном зале побывало полгорода, основных участников помнят в лицо, потому и оглядываются на них.

— Смотри-ка, вон Хеннинг.

— Знаю, знаю. Я там в первый день был.

Неподалеку от школы Штуфф встречает гауптвахмистра полиции Харта. И хотя журналист уже не интересуется местными происшествиями в Альтхольме, тем не менее он не прочь поболтать с полицией.

— Привет, Харт, чем же вы тут занимаетесь? Разве вас всех не отправили еще на пенсию?

Харт обижен: — Если б это зависело от тебя, нас бы завтра всех отдали под суд за кровожадность.

Штуфф за ответом в карман не лезет: — Хоть одно слово я написал против тебя ? Но вот то, что кое-кто из твоих коллег не ангелы, об этом, пожалуй, не будем спорить.

— Бог их знает, — вздыхает Харт. — Сейчас вот, когда стало ясно, что Гарайс улепетывает, Фрерксен совсем обнаглел. Загонял нас как собак. Сколько часов мы на ногах, ему безразлично.

— Да, наглости у него на удивление.

— Мои слова, старина, точь-в-точь. А ведь он выставил себя на смех. Да, таковская их натура: перед лакеем важный барин, а перед барином лакей.

— Ты сейчас куда, Харт?

— К нему, конечно. Он же торчит у вас там с утра до вечера, ни одного слова не пропустит, что о нем говорят.

— Нет, Харт, он подрядился корреспондентом к прокурору. Вчера защитник сказал: «Я констатирую, что старший инспектор постоянно передает записки прокурору».

— А он?

— Побагровел, как всегда, выкатился из зала, а через полчаса вернулся и опять стал строчить писульки.

Они входят в вестибюль. Харт высматривает среди прибывающей публики Фрерксена, а Штуфф заглядывает в комнатку для свидетелей, но она еще почти пустая: там сидит какой-то низенький мужчина с пухлыми ручками и злобным белым лицом и пожилая дама.