Ганс Фаллада - Крестьяне, бонзы и бомбы

— Ах, сударь, — обращается дама к Штуффу, — меня вызвали к девяти. Неужели еще не началось?

— Здесь точность не соблюдают, — утешает Штуфф. — Могут начать в двенадцать, а могут и в четыре, фройляйн Герберт.

— Вы меня знаете?

— Конечно, знаю. Еще в школе ваш батюшка порол меня розгами. Сейчас спрошу у служителя.

Штуфф поспешно удаляется. Но вдруг он чувствует, что ему сильно сдавливают плечо. Это, оказывается, Харт, который вдобавок тычет его в поясницу.

— Ты что, спятил? — возмущается Штуфф. — Руки чешутся?

— Слушай, кто это? А? Кто это был?

— Это была фройляйн Герберт, дочь учителя Герберта из второй народной школы. Умер он лет пять или шесть тому назад. Нет, погоди, это ж было в…

— Да не она. Тот тип…

— Какой тип?

— Ну, что с ней рядом сидел.

Штуфф задумчиво пялится на Харта:

— Того я не знаю. А ты знаешь?

— Еще бы. То есть по фамилии — нет, только в лицо… Я дежурил тогда регулировщиком на «островке безопасности». Минут за пять до начала атаки подлетает ко мне этот самый тип, спрашивает, как пройти к Аукционному павильону, а потом как заорет, мол, крестьяне отлупили наших, и вообще нам надо морду набить.

— Почему ж ты его не схватил?

— Нельзя было. Я ведь стоял на посту. Ну и разозлился я, скажу тебе, чем это я заслужил, чтоб они мне морду били, крестьяне?

— Слушай, Харт, — медленно говорит Штуфф. — Я бы ему этого не спустил. Проучил бы подлеца.

— Знать бы, как его зовут, или кто он.

— Крестьянин? — предполагает Штуфф.

— Исключено. Рожа слишком белая.

— Тогда ремесленник.

— Возможно. Слушай, Штуфф, сейчас я доложусь Фрерксену и скажу ему, чтоб он меня еще раз заявил свидетелем.

— Не-е, — медленно говорит Штуфф. — Не-е. Я бы на твоем месте не делал этого. Если ты его заложишь, ему только больше сочувствовать будут. Знаешь что, Харт, я это сам проверну.

— Ты? — недоверчиво спрашивает полицейский.

— Ага. Я. Устрою, что тебя вызовут, сегодня же… А-а, ты сомневаешься оттого, что я за крестьян? Да, но не за этого типа. И не крестьянин он вовсе. Такие только вредят нашему делу. Он сукин сын, и для меня будет просто удовольствие вставить ему фитиль.

— А меня не подведешь?

— Ну как я могу подвести тебя, старина! Все будет на мази, не сомневайся. — Он одобряюще похлопывает Харта по плечу.

— Иногда не знаешь, Штуфф, чего от тебя ждать…

— Чего от меня ждать — всем известно. Алчущей душе я всегда поставлю пиво с водкой… Встретимся здесь. К двенадцати освободишься?

— К двенадцати? Нет. Пожалуй, к полпервого, не раньше.

— Договорились. Значит, в полпервого. К тому времени наверняка выясню, кто он, и ты тогда сам решишь, как поступать.

— Хорошо. Значит, в полпервого жду тебя здесь. — И Харт отправляется на поиски Фрерксена.

Штуфф задумчиво смотрит ему вслед тусклыми голубыми глазами: «Эх, парень, сегодня вечером тебе, наверно, захочется набить мне морду».

И он кидается искать советника юстиции Штрайтера.

— Вызывается свидетель, комиссар уголовной полиции Тунк, — объявляет председатель.

Низенький, толстоватый, белолицый человек проходит через зал и останавливается у судейского стола.

— Вот сейчас я буду строчить, — сообщает Штуфф коллеге. — Это уже интересно.

— Почему? — спрашивает тот.

— Вот увидите.

Председатель переходит на скороговорку (это уже сто двадцать третий свидетель): — Имя, фамилия — Йозеф Тунк? Сорок три года? Вы комиссар уголовной полиции при политическом отделении в Штольпе? В родстве или в свойстве с подсудимыми не состоите? — Выяснив все это, он продолжает так же торопливо: — Вы присутствовали при событиях двадцать шестого июля? Вечером того же дня вы составили подробный отчет? Не угодно ли вам рассказать, когда вы вернулись в Штольпе и какие наблюдения здесь сделали?

Свидетель откашливается. Принимает позу. И неожиданно скрипучим для столь круглой комплекции голосом начинает: — Я поехал из Штольпе в Альтхольм девятичасовым поездом. У меня было определенное задание от губернатора — ограничиться наблюдениями. Поэтому я не вступал в контакт со здешней полицией, а прямо с вокзала отправился по различным заведениям. Там было полно крестьян. Мне бросилось в глаза, что настроение их было очень возбужденным…

— Минутку, — прерывает его председатель. — Что значит — возбужденным? Поясните, пожалуйста.

— Ну, у меня сложилось впечатление, что люди были возбуждены. Опытному криминалисту достаточно пяти минут, такое впечатление либо складывается сразу, либо нет.

— Какие-нибудь определенные высказывания вы не помните?

— Нет, там ругались.

— Кого ругали? Полицию? Бургомистра Гарайса?

— Ругались вообще. Люди были именно возбуждены.

Свидетель говорит медленно, скрипуче. Каждое слово произносит отчетливо. Сразу видно, что это персона важная, живого веса килограммов на восемьдесят, знающий себе цену специалист, который дает разъяснения суду.

— После полудня я зашел в самый крупный трактир, в «Тухер», зал был набит битком. Атмосфера там показалась мне чрезвычайно накаленной. Затем я увидел подсудимого Хеннинга, который вместе с подсудимым Падбергом возился со знаменем. Я сразу смекнул, что с этим человеком мне еще придется иметь дело. Я представился ему, чтобы узнать его фамилию…

— У меня вопрос к свидетелю, — вмешивается советник юстиции Штрайтер. — По каким признакам вы решили, что вам, как вы выразились, придется иметь дело с этим человеком?

Свидетель меняет позу. Он поворачивается, меряет взглядом защитника с головы до ног и, выждав, обращается к суду: — Этот вопрос допускается?

Председатель делает движение рукой: — Да.

— Я решил это потому, — веско отвечает свидетель, — что так мне подсказал мой криминалистический опыт.

— Это не объяснение, — возражает защитник. — Прошу ответить мне точно: как вы определили, что вам придется иметь дело с господином Хеннингом?

— У старого сотрудника уголовной полиции, — отвечает комиссар снисходительно, — вырабатывается, так сказать, шестое чувство. Когда он видит какого-нибудь человека на улице, интуиция ему вдруг подсказывает: это преступник. Так было и в случае с подсудимым Хеннингом…

Хеннинг вскакивает, возмущенный: — Господин председатель, прошу вас оградить меня от наглых оскорблений со стороны свидетеля. Он назвал меня преступником.

Вскакивает прокурор: — Я констатирую, что это неправда. Свидетель говорил не о конкретном случае, а вообще. И прошу указать подсудимому, что за такие выражения, как «наглость», он может быть подвергнут наказанию.

Минут через пять председателю удается унять разгоревшиеся страсти.

Комиссар Тунк скрипит дальше:

— …Однако подсудимый не назвал себя. Как мне удалось заметить, его предупредил подсудимый Падберг. Вместо ответа Хеннинг развернул знамя, которое приветствовали дикими воплями. Я видел, что знамя подействовало на крестьян в высшей степени провокационно и подстрекательски, атмосфера накалилась до предела…