Ганс Фаллада - Крестьяне, бонзы и бомбы

Председатель:

— Это делает вам честь, господин Падберг, что вы не пощадили себя… А вас, господин комиссар, я все же прошу быть предельно осмотрительным в своих показаниях, и если вы не можете ясно вспомнить, лучше скажите: этого я не помню.

— Теперь, конечно, все выглядит таким образом, — спокойно возражает комиссар, — будто ошибся я. Но я, разумеется, не ошибся. Мое изложение обстоятельств дела правильно. Самообвинение господина Падберга ничего не доказывает. Он себе гарантировал этим смягчение приговора, а вот для его приятеля мои показания являются крайне отягчающей уликой.

— Я все же прошу вас, господин комиссар, — говорит с некоторым раздражением председатель, — предоставить суду оценивать показания… Продолжайте ваше изложение. Подсудимых прошу занять свои места.

Штуфф, глядя через стол на Пинкуса, усмехается: — Достойный представитель, а? Небось, гордитесь им, у-у?

Тот делает изумленный вид: — И вы клюнули на идиотский блеф Падберга? Мне вас жаль.

Комиссар продолжает повествовать. Оказывается, он видел еще и дантиста Цибуллу не то с зонтиком, не то с палкой, — с чем именно, он точно не может сказать. Но ошибка исключается.

Цибулла вскакивает: — Господин президент, ведь я уже почти в библейском возрасте. Неужели я похож на человека, который может ударить палкой огромного полицейского?

Председатель, улыбаясь, качает головой и делает Цибулле замечание за нарушение порядка.

Комиссар продолжает сыпать своими особыми наблюдениями. Важно, солидно показывает против Хеннинга, против Падберга, против Цибуллы, против Файнбубе, против Бентина, против Банца. Показывает, показывает, показывает.

Все с облегчением вздыхают, когда он наконец закрывает рот. Последние полчаса даже Пинкус перестал записывать.

И вот он стоит, комиссар, стоит и ждет, свидетель par exellence [25] Здесь бесподобный ( фр. ). , эксперт, которого ничто не может сломать.

Председатель скучающим голосом спрашивает, есть ли у сторон еще вопросы к свидетелю, или его можно отпустить.

Тут, к всеобщему удивлению, поднимается защитник и просит пока не отпускать свидетеля, так как он нужен для подтверждения важных свидетельских показаний, которые предстоит заслушать. Свидетеля не отпускают, разрешив ему занять место в зале, в первом ряду. И вот он восседает, важный, самодовольный, и слушает.

Затем в зал входит свидетельница фройляйн Герберт, дочь покойного учителя Пауля Герберта. Ей пятьдесят семь лет, дама энергичная, держится весьма уверенно. Присягу приносит по религиозной формуле.

Председатель: — Свидетельница, вы обратились как к защитнику, так и ко мне с письменным заявлением, что собираетесь дать важные показания. Расскажите, пожалуйста, что вы видели. Вы ведь проживаете на углу Штольпер-Торплатц и Буршта?

Слушая председателя, свидетельница нетерпеливо переступает с ноги на ногу.

— Господин президент, — восклицает она, — я так возмущена! Я так возмущена! Я читала в газетах о процессе. Это же никуда не годится, господин президент. Это все не то.

Она переводит дух. Председатель, склонив голову на плечо, разглядывает ее как-то снизу, нерешительно; прокурор снова приходит в раздражение; зрители подталкивают друг друга, предвкушая новое зрелище.

— Старая сумасбродка, — ворчит Штуфф.

Но «старая сумасбродка» и не думает смущаться, она знает, чего хочет.

— Господин президент, я сидела на балконе, со своим рукодельем. Ничего плохого ждать не ждала. И вдруг… нет, господин президент, такое и через пятьдесят лет, если жива буду, не забудется…

Читала я, что здесь все разбирают, как действовала полиция, то ли она сначала потребовала отдать знамя, то ли сразу кинулась бить крестьян, то ли резиновыми дубинками, то ли саблями. Прочитала я, что господин Фрерксен вот здесь сказал: что он поступил правильно, что он, мол, знает законы и инструкции. А я знала господина Фрерксена, когда он был еще мальчиком.

Она поворачивается и оглядывает зрительный зал. Обнаружив в первом ряду Фрерксена, обращается к нему: — Господин Фрерксен, ведь я знаю, что вы тихий человек, вежливый. Но то, что вы сделали тогда, позор, и тут никакие отговорки не помогут. Ну как же вам не стыдно, вы осрамились на всю жизнь…

Фрерксен поднялся, краска залила его лицо. Он умоляюще говорит: — Господин председатель окружного суда…

Тот вмешивается: — Фройляйн Герберт, надо говорить, обращаясь к суду. Вы не имеете права разговаривать со свидетелями и публикой… Вы сможете теперь спокойно рассказать о том, что наблюдали?

— Да, конечно. Сейчас. Я только обязана была хоть раз высказать ему, как он дурно поступил в тот день, именно потому, что ведь обычно он такой милый человек. Это надо было сказать ему в лицо, господин председатель, а не за спиной…

— Ну хорошо, хорошо, — успокаивает тот.

— Вот это баба, молодец! — восклицает Штуфф. — Десяток бы таких, и на скамье подсудимых сидела бы полиция, а не крестьяне.

— Ну что это за председатель, скажите на милость, — отзывается Пинкус. — При таком каждый вытворяет что хочет.

Фройляйн Герберт продолжает: — Значит, сижу я на балконе, вижу — бежит Фрерксен. Я сразу почувствовала, что-то там не в порядке. Ведь у него обычно такой аккуратный вид, а тут… Он бежал ни на кого не глядя, и если кто не успевал отойти в сторону, просто сшибал с ног, и все.

Потом он встал на «островок безопасности», а регулировщика отослал. Тем временем, вижу, идут крестьяне. А с другой стороны вдруг появилась полиция, огромный отряд, человек сорок, не меньше.

— Около двадцати, это установили.

— Исключено. Совершенно исключено. Не меньше сорока, а то и пятьдесят. Он им что-то приказывал, размахивал руками, и они вдруг все устремились на крестьян, господин Фрерксен впереди. У одних были в руках резиновые дубинки, у других сабли, а некоторые на бегу вытаскивали сабли из ножен.

— У господина Фрерксена тоже, была в руках сабля?

— Что вы, господин президент, уж вам-то это должно быть известно. Ведь об этом сколько раз писали во всех газетах, что саблю спрятали за памятником. Господин Фрерксен только махал руками. И обратите внимание, господин президент: я обо всем читала в газетах, что было на процессе, а вот об этом я нигде не нашла. Куда делся господин Фрерксен, когда началась атака? Чем ближе оставалось до крестьян, тем его люди бежали все быстрее и быстрее, а господин Фрерксен все медленнее. Когда полицейские обрушились с саблями на крестьян, господин Фрерксен был шагов на десять сзади. За все это время он не подошел к месту боя.

— Вы сами сказали, свидетельница, что у него не было оружия.

— Так взял бы саблю у своих людей, — решительно заявляет фройляйн Герберт. — Если уж заварил кашу, то не стой в сторонке, а делай как все. По крайней мере, я бы поступила так, господин президент, наверняка.