Ганс Фаллада - Крестьяне, бонзы и бомбы

— Нам, крестьянам, это ненадобно, — сказал Ровер. — Мы ничего подобного не желаем.

— Так вы тут ни при чем, — сказал граф. — Никто из вас не участвовал, никто ничего не знал. Это дело рук чужаков. — Он повысил голос: — А если уж придется туго, валите все на чужаков, проходимцев, обскурантов.

— Неизбежные отбросы, — подхватил газетчик, ухмыляясь, — от которых мы недостаточно энергично отмежевываемся.

— Благодарим вас, — тоже ухмыльнулся Хеннинг. — «Отбросы» будут бросать еще. Бомбы.

— Что же нам делать-то с сыщиком?

— У меня в данный момент нет времени сидеть за решеткой, — заявил Хеннинг. — Мне надо на демонстрацию.

— Ишь чего задумал, — сказал Падберг. — Появиться открыто на улицах Альтхольма в рядах демонстрантов! Чтобы тебя арестовали среди бела дня нам на радость? Нет уж, мой мальчик, оставайся здесь.

— Нет, пойду, — настаивал Хеннинг. — Ведь я вам нужен.

— Что значит, нужен? Незаменимых нет.

— Идемте-ка. Я вам кое-что покажу.

— Что?

— Увидите. Пошли.

Хеннинг ведет всех пятерых через двор в ригу. На полутемный ток падает снаружи широкая полоса солнечного света, и Хеннинг показывает то, что он смастерил здесь в дни своего добровольного заточения: знамя.

Древко — белое, грубое и длинное, как рукоятка от сенных вил; на конце его, подобно острию пики, приделана коса. Полотнище…

Хеннинг с воодушевлением поясняет: — Тут все со смыслом. Полотнище — черное. Это в знак нашего траура по их жидовской республике. В центре белый плуг — символ нашего мирного труда. И красный меч — пусть знают, что мы способны и обороняться. Все вместе — цвета старого знамени: черно-бело-красное.

— Да ты просто вундеркинд! — усмехается Падберг.

— При чем здесь вундеркинд? — горячится Хеннинг: — Разве это плохо? Скажите, Редер? А вы, Ровер? Ну что вы молчите? Тиль! Ваше мнение, господин граф? Это, собственно, такое же знамя, — разумеется, с изменениями, — как у Флориана Гейера… Гейер, — поясняет он крестьянам, которые этого не знают, — был вождем крестьянских восстаний. В средние века.

— Восстания против крупных землевладельцев, — насмешливо добавляет Падберг. — Но все это ерунда. Мы попусту тратим время.

— Позвольте, — говорит Ровер. — Знамя хорошее. Ну-ка, помахай им, Хеннинг.

— Только не на дворе, — останавливает его граф. — Слышите?

Раздается бешеный лай собак.

— Это Пардуцке, сейчас посмотрю. — Тиль выглядывает в дверную щель по другую сторону тока.

Тем временем Хеннинг, подняв знамя, с гордым видом размахивает им над головой. Оно колышется, хлопает.

— Ты будешь нашим знаменосцем в понедельник, — говорит восхищенный Редер.

— Так меня же должны арестовать, — отвечает Хеннинг.

Тиль сообщает: — Пардуцке лезет через канаву.

— Долго ему придется лазать, пока он отыщет вход во двор, — замечает граф.

— Развернете знамя, — сердито заявляет Падберг, — и через пять минут вас разгонят.

Редер: — В голове поставим молодых парней. Пусть кто попробует сунуться.

Ровер: — Но косу надо затупить. А то еще бед наделает.

Хеннинг: — Не возражаю. Срежу острый конец.

Падберг, удивленно: — Неужели вы, крестьяне, за этот реквизит?

Граф: — Мне очень нравится. Эффект будет колоссальный.

Тиль: — По-моему, это произведет фурор.

Снова Падберг: — А кто понесет его? Ведь Хеннинга арестуют.

Редер, энергично: — Хеннинг будет нашим знаменосцем.

Падберг, потеряв терпение: — Не валяйте дурака, Хеннинга схватят в первую же минуту. Ведь им известно, что он хотел купить у Тредупа фотоснимки. И что он находился возле губернаторской резиденции, когда туда вошли Тредуп с Фрерксеном. И что, скорее всего, это он звонил по телефону и болтал насчет бомбы. А тот, кто знал, что бомба мнимая, мог подложить и настоящую… Ну, что скажете?

— Кажется, я придумал выход, — медленно говорит Хеннинг. — Смогу быть там, и меня не арестуют.

— Выкладывай живее. Не то сцапают — и сказать не успеешь.

— Во двор никто не войдет, — заверяет граф. — Здесь он в безопасности.

— Если кто-нибудь… — начинает Хеннинг и задумывается. Потом медленно, глядя в упор на Тиля, продолжает: — Скажем, ты, часиков в восемь, берешь свой чемоданчик и в сумерках топаешь за ворота. Где-нибудь на дороге встречаешь этого Тыр-Пыр-Дырдуцке. Бросаешься наутек. Потом даешь себя арестовать. И, скажем, завтра признаешься. Говоришь, что твой сообщник… ну… тот обалдуй-фотограф из «Хроники», и стоишь на этом до понедельника…

Все смотрят на Тиля.

— Не знаю… — робко говорит он. — Мне трудно судить… Видите ли, я не очень разбираюсь в этих делах… Почему, собственно, я должен для кого-то таскать каштаны из огня?

— Послушайте, — снова обращается к нему Хеннинг. — В Альтхольме у меня есть приятель, младший надзиратель исправительной тюрьмы Грун. Он наполовину спятил, так что ему ничего не грозит. Что, если он однажды невзначай приставит к тюремной стене стремянку? А в Штольпермюнде есть толковые рыбаки. И при хорошем ветерке до острова Мен можно дойти на парусах за шесть-семь часов. Мен — это уже Дания. А бомба — дело политическое. — И быстро, в упор: — Ну, соглашайтесь!

Тиль в полной растерянности: — Нет, лучше не надо… Дело в том, что мои родители… И потом… Почему я должен подводить Тредупа? Ведь он такой же бедняга…

— Ну ладно, — вмешивается Падберг. — До темноты еще часа два. У нас есть время все это обмозговать. Предлагаю вернуться в дом и обсудить демонстрацию. Тысчонка крестьян, думаю, придет.

— Три тысячи!

Каждое утро, в половине десятого — десять, Штуфф, покончив с политическим обозрением и макетом верстки очередного газетного номера, отправляется на охоту за местными новостями.

Этот нескладный, похожий на моржа низенький человек, у которого от плоскостопия постоянно болят ноги, ковыляет по Буршта и, щурясь сквозь пенсне, фиксирует малейшие изменения вплоть до новой магазинной вывески; он заговаривает со знакомыми, отвечает незнакомым и временами останавливается, делая заметки в блокноте.

В Альтхольме сорок тысяч жителей, и Штуффу необходимо набрать новостей на три или, по крайней мере, две с половиной колонки, — меньше нельзя — поджимают конкуренты. Строчки длинные, больше трех колонок «Хроника» пока не дает.

Прошагав Буршта до конца, Штуфф выходит на длинную, украшенную двумя аллеями Рыночную площадь: здесь расположены памятник воинам, павшим в 1870–1871 году, почта, общественная уборная и ратуша.

Десять часов, и уже чертовски жарко в это июльское утро. Штуфф взмок, пятки у него горят. В который раз он опять дает себе слово: с сегодняшнего дня менять носки хотя бы дважды в неделю. «И пора бы их наконец постирать».

У ратуши Штуфф стучит в дверь с надписью: «Вход посторонним воспрещен» и входит в помещение охраны. Здесь отдыхают свободные от дежурства постовые. (В Альтхольме нет шупо, только муниципальная полиция.) На топчанах валяются несколько полицейских. Вошедшего газетчика встречает нестройный хор: — А-а, Штуфф, с тебя причитается…