Ганс Фаллада - Крестьяне, бонзы и бомбы

И. Фрадкин

Молодой человек торопливо шагает по Буршта, главной улице Альтхольма, бросая мрачные взгляды на витрины лавок, которые здесь буквально лепятся друг к другу.

Ему за тридцать, он женат, недурен собой; на нем старое черное пальто, вычищенное до лоска, широкополая черная шляпа и очки в черной оправе. Всем своим постным обликом он напоминает зватая на похоронах, от которого веет «благочестием» и «вечным покоем».

Хотя Буршта считается Бродвеем Альтхольма, улица эта не длинная. Минуты через три молодой человек уже оказывается на другом ее конце, у Вокзальной площади. Он смачно сплевывает и, выразив таким образом еще раз свою злость, входит в здание с вывеской: «Померанская хроника Альтхольма и окрестностей. Местная газета для всех сословий».

За барьером экспедиции со скучающим видом томится секретарша, она порывается спрятать лежащую перед ней рукопись романа, однако, убедившись, что вошедший — всего-навсего сборщик объявлений Тредуп, оставляет роман на столе.

Тредуп швыряет на стол листок бумаги: — Вот! Это все. Отдайте в набор… Наши здесь?

— А где им еще быть? — удивляется секретарша. — Заприходовать?

— Разумеется, нет. Вы видели, чтобы хоть один торгаш выложил наличные за объявление?! Вот это на девять марок. Шеф не заходил?

— Шеф уже с пяти утра опять что-то изобретает.

— Бог в помощь! А шефиня? Во хмелю?

— Не знаю. Наверно. В восемь посылала Фрица за коньяком.

— Значит, все обстоит наилучшим образом… О господи, как мне здесь осточертело!.. Наши у себя?

— Вы уже спрашивали.

— Не задирайте носа, Клара, Кларочка, Кларисса… Ночью, в половине первого, я видел, как вы выходили из «Грота».

— Если бы я могла прожить на свое жалованье…

— Знаю, знаю… Интересно, есть ли у шефа деньги?

— Исключено.

— А у Венка? Появилось что-нибудь у него в кассе?

— «Балтийское кино» вчера оплатило счет.

— Придется взять аванс. Венк здесь?

— Кажется, вы уже…

— …спрашивали об этом. Смените пластинку, милочка… Не забудьте про объявление.

— Господи! Ну, а если и забуду…

Рывком открыв раздвижную дверь редакторской, Тредуп входит и тихо задвигает ее за собой. Заведующий редакцией, долговязый Венк, развалившись в кресле, чистит ногти лезвием перочинного ножика. Редактор Штуфф стряпает какую-то статейку.

Тредуп бросает портфель в шкаф, вешает шляпу и пальто у печки и садится за свой письменный стол. С равнодушным видом, словно не замечая вопросительных взглядов коллег, он выдвигает ящик картотеки и принимается сортировать карточки. Венк, покончив с маникюром, вытирает лезвие о люстриновый пиджак, складывает ножик и взглядывает на Тредупа. Штуфф продолжает строчить.

Молчание затягивается. Венк снимает ногу с подлокотника кресла и невинным тоном спрашивает: — Ну-с, Тредуп?

— Господин Тредуп, если позволите!

— Ну-с, господин Тредуп?

— Пошел ты к черту со своим «ну-с»!

Венк обращается к Штуффу: — Ну что я тебе говорил: ничего у него нет. Ни-че-го.

Штуфф смотрит из-под пенсне на Тредупа и, протянув сквозь зубы свой седоватый моржовый ус, поддакивает: — Разумеется, ничего.

Тредуп в бешенстве вскакивает из-за стола. Картотека с грохотом падает на пол.

— Что значит «разумеется»? Не смейте так говорить! Я обошел тридцать лавок! Что же мне, насильно заставлять людей давать объявления? Раз не хотят, значит, не хотят! Уж я просил, умолял… А тут еще всякий писака заявляет «разумеется ». Смешно!

— Ну что ты кипятишься, Тредуп? Какой смысл?

— А ты не кипяти меня своим «разумеется»! Попробуй-ка побегай сам за объявлениями. Чертовы торгаши! Гадюки! Шайка прохиндеев!.. «Пока воздержусь… Не могу судить о вашей газете… А разве ваша „Хроника“ еще выходит? Я думал, она давно прикрылась. Загляните завтра…» Аж тошнит!

Из кресла доносится бормотание Венка: — Утром встретил наборщика из «Нахрихтен». У них сегодня пять полос объявлений.

Штуфф презрительно сплевывает: — Навозники. С тиражом пятнадцать тысяч — штука нехитрая.

— Их пятнадцать тысяч такие же, как наши семь, — возражает Венк.

— Не скажи, у нас есть нотариальное свидетельство на семь с лишним.

— Подчисти-ка ластиком то место, где стоит цифра. Оно стало совсем черным, потому что ты уже три года — а тогда тираж действительно был таким — как тычешь в него пальцем.

— Да плевал я на нотариальное свидетельство. А вот «Нахрихтен» я бы с удовольствием напакостил, да так, чтоб пятно не стерлось.

— Не выйдет. Шеф не согласится.

— Еще бы. Он пользуется кредитом у дельцов, а мы помалкиваем в тряпочку.

Венк снова принимается за Тредупа: — Значит, совсем ничего?

— Несколько строчек от Брауна. На девять марок.

— Девять марок? — простонал Штуфф. — Да, уж дальше некуда.

— Мог взять объявление о распродаже у прогоревшего часовщика, но в уплату он предложил свой товар.

— Только этого не хватало. Что нам делать с будильниками? Я все равно не встаю, когда они трезвонят.

— А цирк Монте?

Тредуп, шагавший взад-вперед по комнате, остановился.

— Я же сказал, Венк: ничего. И отвяжись от меня, пожалуйста.

— Но ведь Монте мы объявляли каждый год. Ты хоть заходил к ним?

— Послушай, Венк, заявляю в здравом уме и твердой памяти: если ты еще раз скажешь что-нибудь вроде «хоть заходил», я влеплю тебе…

— Но ведь мы давали Монте из года в год, Тредуп!

— Неужели давали?.. Значит, в этом году мы его не объявим. Вот так-то. Можете говорить мне что угодно, — и ты, и шеф, и Штуфф, — но в этот вонючий цирк я больше не пойду.

— А что там было?