Ганс Фаллада - Крестьяне, бонзы и бомбы

— Красным.

— Нет. Пятьдесят пять процентов наших читателей — рабочие и мелкие служащие. Красным? Никогда! Даже если мы правые.

— Есть очень занятная история, господин Шаббельт.

— Ну-ка расскажи, Штуфф. Присядь где-нибудь. А Тредуп пусть убирается. От него несет объявлениями.

— С радостью занялся бы чем-нибудь другим, — ворчит Тредуп.

— Чепуха! Ты и делаешь это с радостью.

— Он нам еще понадобится, господин Шаббельт. Для этой истории.

— Тогда станьте вот туда, в тень. Давай, Штуфф, выкладывай.

— Вы, конечно, знаете Калленэ, полицмейстера? Так вот, после Ноябрьской революции [11] Имеется в виду Ноябрьская революция 1918 г. в Германии, в результате которой была свергнута монархия и установлена буржуазно-демократическая республика. он был красным. Не то в СДПГ [12] СДПГ — Социал-демократическая партия Германии. , не то в НСДПГ [13] НСДПГ — Независимая социал-демократическая партия Германии. , так или иначе, жалованье получал у них. Самый тупой из всех полицейских стал полицмейстером.

— Знаю.

— И как только это произошло, он ушел от социал-демократов и стал железным немецким националом [14] Имеется в виду НННП — Немецкая национальная народная партия. , каким был прежде.

— И?..

— Ну… вечерами в ратуше он любит надзирать за уборщицами. Когда в служебных кабинетах никого нет, понимаете?

— И?..

— Среди них есть молодые бабенки, просто заглядение. Можно вообразить себе, когда они моют полы… в общем зрелище впечатляющее.

— Ты , во всяком случае, можешь себе это вообразить.

— Ну, разумеется, не только у Калленэ появляются разные мыслишки при виде такого…

— Короче, Штуфф. Кто его поймал?

— Красный бургомистр самолично! — восклицает Штуфф. — Толстяк Гарайс. Они устроились на его письменном столе.

— И?..

— Но, господин Шаббельт! Что за вопрос! Теперь у Калленэ снова партийный билет социал-демократов.

— Гм, пожалуй, в этом кое-что есть, — размышляет вслух шеф. — Но не для нас. Скажем, для коммунистов. Пусть Тредуп разболтает по городу.

— Господин Шаббельт!

— Ничем не могу помочь, Штуфф. Набивайте полнее ваши колонки местными новостями.

— Но без кляузного материала газета такая постная. Нас уже называют газетенкой!

— Кто?

— Разве не так, Тредуп?

Тредуп, выступив из тени, желчно: — Мазня. При закрытых дверях. Вонючая макулатура. Притом «Свастика». Сортирная крышка.

— Тетка из захолустья, — подхватывает Штуфф. — Пыль да скучища. Прошлогодняя ботва. Кудахталка. Слепая кишка. Крот. Снотворная пилюля.

Тредуп: — Клянусь, господин Шаббельт. Сегодня утром мне заявил это один клиент…

Шеф разглядывает цинковые пластинки: — Так кому вы хотите подгадить?

Оба в один голос: — Цирку Монте.

Шаббельт: — Не возражаю. Дабы еще разок ругнуть не желающих помещать у нас объявления. И в награду, Штуфф, за «слишком мелкий растр».

— Огромное спасибо, господин Шаббельт.

— Ладно. Но эту неделю прошу покорнейше оставить меня в покое. Я занят.

— Так точно, больше не будем! Всего доброго!

Штуфф сидит за письменным столом и смотрит на фрау Шаббельт. Она все еще спит; лицо ее чуть порозовело, спутанные седые волосы прядями свисают на лоб и щеки.

«Бутылка коньяка почти совсем пуста, — размышляет Штуфф. — Когда я выпроваживал Венка, от него крепко несло. Ну и докатился: опивать хмельную шефиню! Я ему это припомню… Надо бы приготовить кофе, чашечку мокко, пусть выпьет, когда проснется. Позвоню-ка Грете. — Он смотрит на кнопку звонка у двери, потом переводит взгляд на лежащий перед ним чистый лист бумаги. — А вообще, что ей даст чашка кофе? Ничего».

Штуфф покрутил ручку радиоприемника. Раздался голос диктора: «Внимание, внимание! Говорит служба печати социал-демократов! Внимание!»

— А, черт! Надо же накатать заметку.

Сосредоточившись, Штуфф принимается писать:

« Заезжий цирк, именуемый Монте , расположившийся на Югендшпильплатц, дал вчера вечером свое первое представление. Мы не увидели ничего выдающегося, все было на самом заурядном уровне, номер за номером. На фоне ярких зрелищ, которыми наш город еще недавно восхищался в цирке „Крено“ и в цирке „Штерн“, программа „Монте“ выглядит жалким суррогатом, годным разве что для показа детям».

Штуфф перечитывает написанное. «Пожалуй, то, что надо». Он нажимает кнопку звонка.

Входит ученик Фриц.

— Отдай сейчас же в набор, — распоряжается Штуфф. — И скажи верстальщику, чтобы поместил во главе местных новостей. Я пошел в полицию, оттуда в участковый суд. Если что будет, позвоню… Да, стой. Скажи Грете, пусть сварит кофе для фрау Шаббельт.

Ученик уходит. Штуфф бросает взгляд на спящую женщину, затем на бутылку с коньяком. Берет бутылку и допивает оставшееся. Его передергивает.

«Вечером налижусь, — решает он. — Упьюсь до обалдения. Ни о чем не думать, воспарить, забыться… Самое поганое занятие на свете — быть редактором местной хроники в провинциальной газетенке».

Грустно оглядев сквозь пенсне комнату, Штуфф отправляется в полицию и к судебным заседателям.

С пассажирского поезда, который следует из Альтхольма в Штольпе, на станции Хазельхорст сходят двое мужчин. Одеты они по-городскому, у каждого — переброшенный через руку плащ и крепкая суковатая палка. Одному из них за сорок, и вид у него угрюмый. Второму, худощавому, двадцать с небольшим, он с живостью осматривается по сторонам, все ему интересно.

Они направляются по дороге через село. Слева и справа из зеленой листвы выглядывают крыши крестьянских домов — соломенные, камышовые, черепичные, цинковые. Каждый двор стоит особняком, жилой дом окружен деревьями и, как правило, торцом к улице.

Но вот Хазельхорст позади, и они выходят на обсаженное рябиной шоссе, ведущее к Грамцову. На выгонах пасутся коровы — черно-белые, рыжие, пестрые; не прекращая жевать, они оглядываются на путников.

— Хорошо иногда выбраться из конторы, — говорит младший.

— Когда-то я тоже так думал, — роняет старший.

— Вечно цифры и цифры — невыносимо.

— С цифрами спокойнее, чем с людьми. Знаешь хотя бы, чего от них можно ожидать.

— Вы в самом деле полагаете, господин Калюббе, что может что-нибудь произойти?

— Не говорите ерунды. Ничего особенного не произойдет.

Младший ощупывает задний карман брюк.

— На всякий случай, пистолет у меня наготове.

Старший резко останавливается и в гневе потрясает руками, лицо его побагровело: — Вы идиот! Убожество! Тупица! — В ярости он швыряет на дорогу плащ, палку и портфель, который нес под плащом. — Вот! Берите! И расхлебывайте кашу сами! Что за сумасбродство! И такой осел… — Он умолкает, не в силах больше выговорить ни слова.