Ганс Фаллада - Крестьяне, бонзы и бомбы

Господин Хайнсиус спросил, почему здесь нет обер-бургомистра Нидердаля. Могу лишь сказать на это, что господин обер-бургомистр в отпуске. Я постоянно держу его в курсе всех дел. Он в любое время готов прервать свой отпуск, даже сам предлагал. Но я не счел необходимым его беспокоить.

Как показывает случай с турниром, господа, мы находимся в положении города, окруженного противником. Мы смеем надеяться на помощь от властей провинции, но когда придет эта помощь, неизвестно. Пока же нам нужнее всего сплоченность и единство, единство в борьбе.

Тут внесли предложение сесть с крестьянами за стол переговоров. Господа, вы встретитесь за столом не с крестьянами, а, в лучшем случае, с какими-нибудь так называемыми «вожаками», которые не прочь нажиться на чужой беде.

— Неслыханно!

— Да, неслыханно! Но это так… Не проявляйте слабости, господа, откажитесь от переговоров. Противопоставьте упрямству померанских крестьян упорство померанских горожан. Будьте едины, господа. Передаю слово асессору Штайну для разъяснения по делу.

Худощавый нервный брюнетик поднимается.

— Многоуважаемые господа, я, как некоторые из вас знают, являюсь ответственным секретарем комиссии общественного призрения. В наши обязанности среди прочего входит также воспитание и опека внебрачных детей в городе.

Здесь жаловались на то, что из-за отмены конного турнира будет причинен большой ущерб городской торговле и промыслам. Господин обер-мастер Безен оценил его для гостиниц и трактиров в страшную сумму — двадцать одна тысяча марок.

Конечно, господа, город потеряет больше, если учесть убытки и других промыслов. Но что, спрашивается, выиграет Альтхольм в результате отмены турнира? Позвольте мне проделать небольшой встречный расчет, наберитесь на минуту терпения.

Асессор Штайн, обретя уверенность, с улыбкой оглядывает полные ожидания лица.

— Да, спрашивается: не извлечет ли город пользу из того, что турнир не состоится? Я вовсе не говорю о прямых расходах города на турнир, составивших в прошлом году девять тысяч марок. Я хочу обратить ваше внимание, господа, на нечто другое.

Во время турнира в город приезжают деревенские парни, живут здесь не меньше недели. У них есть немного деньжат, они пьют, развлекаются, ухаживают. Думаю, вы согласитесь со мной, что девушки в городе привлекательнее, чем в деревне. Они лучше одеваются, они чистоплотнее, и крестьянский парень это замечает.

И вот, через девять месяцев после турнира, когда асессор Штайн просматривает расходы и приходы, он вдруг обнаруживает доказательство тому, что городские девушки понравились деревенским парням: в этом году зарегистрировано четырнадцать внебрачных детей как результат прошлогоднего всепомеранского турнира.

Вы скажете, господа: ну и что, беда не велика, это же крестьянские парни, и они заплатят. И вот мы приходим к отцам — тех самых парней, разумеется, — они кряхтят и стонут: мол, парень ничего не зарабатывает, а сколько еще на него тратить придется… Сейчас ему в зимнюю школу надо, потом на пару годков в земледельческий техникум… а на дворе от него пользы — все равно что ничего, карманных денег не окупает. В результате заботу о детях берет на себя город. Посчитайте-ка: четырнадцать детей — сначала ясли, потом детский приют, потом учебный интернат. Меньше, чем в пять тысяч марок, ни один ребенок не обходится. Итого семьдесят тысяч. Плюс девять тысяч прямых расходов на турнир, значит, всего — семьдесят девять тысяч марок. Пока это возместится, много еще всяких убытков потерпим.

Асессор Штайн садится, его бледные щечки зарумянились.

Зал хохочет.

Поднимается суперинтендент Шварц и раздраженно заявляет: — Я протестую против поразительного легкомыслия, с каким представитель городского управления осветил эту печальную тему. Если уж о вопросах морали так судят в инстанциях, которым надлежит подавать пример…

— Да никто и не судит!

— …Что? Не судят! Но об этом легкомысленно высказываются, что одно и то же. Конечно, церковная община редко находит поддержку у городского парламента в вопросах нравственности. Кусты и скамейки на старом кладбище, которые лишь способствовали распутству в ночное время, церковной общине пришлось убрать, и тоже на свои средства. Вы только подумайте, господа: на могилах усопших!

Гарайс встает.

— То, о чем сообщил асессор Штайн, является экономическим фактом и морали совершенно не касается. От дальнейших дебатов я, впрочем, ничего не жду, а посему дискуссию закрываю. Итак, господа, ставлю на голосование три моих предложения. Кто за, прошу поднять руку.

— Меньшинство. Значит, мои предложения отклонены. Сожалею, что по этому вопросу, в данный момент, больше ничем не могу помочь… Да, господин Безен?

— Минуточку, господин бургомистр. Было внесено еще одно предложение: немедленно приступить к переговорам с крестьянами. Прошу решить его голосованием.

— Сделайте это сами. Я могу лишь еще раз предостеречь вас.

— Кто за переговоры, поднимите руку… Явное большинство. Благодарю вас, господа. Нам остается только избрать членов комиссии, которую я предложил бы назвать «комиссией по примирению». Первым кандидатом выдвигаю господина бургомистра Гарайса.

— Отвожу. Дальнейшие выборы, господа, я просил бы провести в другом месте, скажем, в погребке при ратуше. Мне не хочется, чтобы дело, которое я в корне не одобряю, решалось в моем служебном помещении.

— Все ясно, — звучит внятный голос санитарного советника Линау, — раз это не по вкусу господину Гарайсу, нас выгоняют.

— Совершенно верно, господин санитарный советник, выгоняют. Всего хорошего, господа.

Из здания альтхольмского вокзала появляется какой-то крестьянин и идет через площадь к редакции «Хроники». Это рослый, грузный мужчина, он тяжело ступает, опираясь на палку. Не обращая внимания на проезжающие автомашины, он направляется прямо к регулировщику движения.

Остановившись перед полицейским, крестьянин смотрит на него в упор.

— Вахмистр, — говорит он.

Полицейский, полагая, что к нему обращаются за справкой, отзывается: — Слушаю вас.

— Куда мне ее сдать? Вы заберете? — спрашивает крестьянин.

— Кого — ее? Что забрать?

— Как чего?.. Палку! Дубинку! Я слыхал, что нам, крестьянам, велено в Альтхольме сдавать палки.

— Проходите! Нечего меня дурачить.

— А куда девали мою старую палку? — внезапно рассвирепев, спрашивает крестьянин. — Которую отобрали у меня в «кровавый» понедельник? — Его холодные светлые глаза гневно смотрят на рассердившегося полицейского.