Ганс Фаллада - Крестьяне, бонзы и бомбы

Но он сошел с поезда в Лоштедте.

Да, пожалуй, рано еще. Отдать Элизе деньги, отрезать для себя последний выход, это еще рановато. Есть пока другие способы помириться с ней: немножко нежности, чуточку внимания, посидеть два-три вечерка дома, поругать малость Штуффа. Ну и какой-нибудь сюрпризик: например, букет полевых цветов. Да, так будет правильнее всего: обойдется даром, а заодно — доказательство, что ни в каком кабаке он не был.

Обратно, из Лоштедта в Альтхольм, Тредуп идет пешком. Поздний вечер, тишина, букет в руках, лёгкий ветерок в лицо, — смягчают его настроение. Почти весь страх, наполнявший в последнее время его сердце, исчез. Тредуп даже пытается напевать какие-то песни, которые учил еще в школе. И гляди-ка — получается. Жизнь не такая уж скверная штука. Да, черт возьми, надо же подумать о Элизе, ведь она в положении. Он обязательно спросит у Штуффа точный адрес.

Когда же это произошло? Сразу после его освобождения, значит, четыре-пять недель. Может быть, еще несколько рановато для операции, ну что же, во всяком случае сегодня стоит поговорить с Элизой, это наверняка ее подбодрит и обнадежит.

На расстоянии десяти километров от побитой жены кажется, что помириться легко. Теперь только домой…

И вот он во дворе. Темно, первый час ночи. Оба окна в их комнате открыты, ветер шевелит занавески, жена еще свет не погасила.

Он крадется ближе к окну. Наверное, сидит за шитьем, что-нибудь штопает или чинит. Он приглядывается. Нет, не штопает.

Элиза сидит у комода, положив перед собой лист бумаги, и пишет. Тредупу хорошо видно ее лицо, освещенное лампой.

Какое хорошее лицо. Нет, не зря выбираешь себе спутницу на долгие годы, заводишь с ней детей, спишь рядом, советуешься, как распорядиться деньгами, какой завтра приготовить обед, обсуждаешь просмотренный кинофильм.

Какое у нее лицо!

Расчувствовавшись, Тредуп быстро входит в комнату.

При звуке его шагов Элиза делает порывистое движение, чтобы спрятать бумагу, но тут же опускает руки. Она даже не поворачивается к нему и не отвечает, когда он произносит: «Добрый вечер».

Тредупа передергивает как от озноба. В комнате духота и, несмотря на распахнутое окно, дурно пахнет: он никак не может приучить детей ходить перед сном в уборную, на двор. Привыкли пользоваться ночным горшком, а мать потакает им.

Чистый прохладный ночной воздух остается за окнами. Протянув руку через плечо жены, Тредуп кладет перед ней на исписанный лист бумаги букет.

Элиза с недоумением смотрит на цветы, потом оборачивается и разглядывает мужа.

Трезвый. Определенно не выпил.

Она чуть поднимает голову, шея напрягается.

— Спасибо, — тихо говорит она.

Увидев его изменившееся лицо, она спохватывается: письмо! — и стремглав протягивает руку. Но поздно. Муж опередил ее.

Это лишь случайность, что взгляд его упал на конверт с адресом, надписанным будто специально для этого момента, — нарочито детским почерком: даже при свете керосиновой лампы, находясь в двух шагах от конверта, Тредуп сумел прочитать крупные четкие буквы.

Дальнейшее произошло уже не случайно: его рука молниеносно схватила письмо.

Элиза видит, что опоздала. Он уже читает. Поднявшись, она прислоняется спиной к стене. Она стоит, опустив голову, не в силах смотреть ему в лицо, встретиться с ним взглядом, когда он дочитает до конца.

Только однажды, когда он пробормотал: «Ну и ну!», она тихо сказала: — Подумай о детях, Макс! — И добавила: — Я бы все равно его не отослала.

До чего же премиленькое сочинение он читает. От букета, коснувшегося этого сгустка подлости и яда, к бумаге пристали несколько васильковых лепестков.

— Ну что это… — начинает он, и в голосе его больше удивления, нежели гнева.

— Не надо, Макс, — торопливо говорит она. — Не будем сегодня. Поговорим завтра, если хочешь. Ты мне цветы принес. Давай попробуем, начнем все снова. Я буду такой, как прежде. Брось эту бумагу. Давай я сожгу ее в печке. Клянусь тебе, больше никогда не напишу такое. Я бы все равно его не послала, ни за что.

Он и не слушает ее.

— Ну как ты могла! — говорит он. — Так подло. Ты понимаешь, что это вымогательство, что за это сажают? А Штуфф будет думать, что это я сделал. Все будут думать. И меня посадят в тюрьму…

— Макс, ну не надо сейчас, прошу тебя…

— Я никогда не говорил, что Штуфф заставлял девушек делать аборты. Ты высосала это из пальца. Мне рассказал об этом совершенно другой человек…

— Пожалуйста, дай мне письмо.

— И самое подлое, что ты втянула бы не только Штуффа и меня, но и тех несчастных девиц. Соображаешь? Решила выудить у Штуффа пятьсот марок, а девицы пусть за решетку? Неужели ты об этом не подумала?

— Я разозлилась, — бормочет Элиза. — Я бы его не отослала, говорю тебе. Хотя Штуфф все равно заслужил…

— Штуфф не заслужил этого.

— Он дурной человек, — быстро говорит она. — Он спаивает тебя и сводит с девками. И ты перестал работать. Венк сказал, что ты больше не ходишь за объявлениями.

— Врешь. Ничего подобного Венк не сказал. Я слышал все, о чем вы сегодня днем говорили, хорошо слышал.

— А разве не подло твой Штуфф обращается с девушками? И ты тоже собирался вести меня к той женщине, чтобы избавиться от нашего ребенка…

С дрожью она переводит взгляд на спящих детей.

— Конечно! А ты хочешь еще одного? Недостаточно нам этих?

— Но ведь теперь у нас есть деньги. Вполне можем завести и третьего!

— Нет у нас никаких денег. Гарайс наболтал, а ты втемяшила себе в башку какую-то тыщу марок. Нет их, и не видать тебе их никогда. Слышишь? Ни-ког-да!

— Лжешь. О, как ты подло лжешь. Точь-в-точь как о Штуффе. Сначала сказал, что это не он связан с абортами, а теперь говоришь, что он и девки пострадают. Значит, и деньги у тебя.

— Нету их! — с яростью кричит Тредуп. — Ну и подлюга ты! Ну и падка же на деньги! Вымогать пятьсот марок, у кого, — у моего лучшего друга! Какая низость!

— Не надо мне никаких денег. Ни твоей тысячи, ни грязных марок от твоего Штуффа. Я знаю одно: пока деньги у тебя, ты не вернешься к семье. Пока они у тебя, ты надеешься, что сможешь удрать, и наплевать тебе на нас.

— Хорошенькая логика! То тебе их не надо, то отдай сейчас же.

— Конечно. Раз ты не понимаешь, значит, это логично.

— Да, и еще урвать пятьсот от Штуффа… предать моего друга, посадить в тюрьму невиновных девушек, какая мерзость! Тьфу! — Он сплевывает.

— Слушай, ты! — Ее глаза вспыхивают. — Полегче. Я тоже могу тебе кое-что сказать. — Она умолкает. — Нет, не скажу. Не буду говорить об этом.

— Потому, что ничего не знаешь! — усмехается он. — Предупреждаю тебя, Элиза: если ты еще раз напишешь подобное письмо и вздумаешь его отослать, я брошу тебя! Причина для развода достаточная. Любой судья расторгнет брак, раз жена ведет себя так подло.