Тоомас Винт - Остановка в городе: Рассказы и повесть

Ты сказал, что нам больше ничего не надо; мы сидели в тот раз на берегу озера, я была несчастна, я осталась одна, у меня не было никого из близких, я была одинока и несчастна, ты утешал меня и говорил, что на свете нет ничего выше любви, что все остальные чувства, связывающие людей, могут пройти, словно их и не было, что любовь ни о чем не спрашивает, она остается такой, как и в первобытные времена, мы живем в пещере и любим друг друга, хотя на свете так много, чем человек хочет обладать, но без чего может обойтись, а без любви он не может, любовь это все, без нее мы как бы слепы и ощупью бредем по дороге. Ты говорил о любви, и мы сидели у озера и смотрели, как маленькие рыбки резвятся в прозрачной воде, и когда ты замолчал, я кинулась в воду, схватила пригоршню песка, хотела пересчитать песчинки, ты засмеялся, стал брызгать в меня водой и сказал, что я маленькая глупая девчонка, что пора уже стать взрослой, и мне захотелось стать взрослой, ты с нежностью взял меня на руки, над нашими головами было синее небо, солнце опаляло водную рябь и она сверкала и искрилась миллионами капель, было утро…

Наше озеро блестит, как огромное зеркало, ты наловил уйму рыбы, солнце уже высоко, уха кипит, мы сидим бок о бок на большом камне и тут ты начинаешь вспоминать, и внезапно тебя нет, есть небо и проносящиеся в нем ласточки, а ты исчез вместе со своими воспоминаниями. Мы как будто впервые вместе, мне становится страшно, я хочу окликнуть тебя, сказать, что с детства хожу к этому озеру, что нет причин бояться, что гадюки здесь не водятся, но ты без конца говоришь об этой женщине. Женщина повесилась, а ты мучился от укуса змеи, нога у тебя распухла, и ты не мог идти, ты слышал, что после укуса змеи ходить нельзя, а то можно умереть, ты ждал, пока тот, другой, сбегает за помощью, ты ждал смерти, думал, что того, другого, тоже укусила гадюка, что весь мир полон гадюк и мертвых женщин, поэтому ты говоришь только о смерти; я не понимаю тебя, не могу понять — тебя как будто больше нет…

Но ты спишь, все еще спишь, и я не могу спросить у тебя, что нужно этим, одетым в темное, мужчинам, которые стоят у твоей постели, я не знаю, кого они оплакивают; люди подходят к твоей постели, но мы не позволим, чтобы нам помешали, завтра утром мы пойдем вдвоем к озеру и пусть эти плачущие женщины стоят на обочине дороги и вытирают слезы белыми платочками, пусть эти далекие и печальные звуки зовут кого-то другого, ты можешь еще поспать, ведь завтра еще не наступило; ты спишь, и мне жаль будить тебя, чтобы спросить, почему эти мужчины поднимают на плечи твою кровать, и кого зовут эти печальные звуки… а может, тебя никогда и не было — и это какая-то прочитанная в книге история, чья-то история, в которой завтра утром двое должны куда-то пойти. Может быть, это фантазия писателя, обманчивое воображение, и тебя никогда не было, а был лишь сон, невыразимо прекрасный сон, и, возможно, ничего больше и не надо, достаточно его — этого сна…

Когда пронзительно звонит будильник, когда звук обрывается не резко, будто кто-то разорвал его, а постепенно угасает, и когда мой муж потягивается, но не для того, чтобы встать, а для того, чтобы перевернуться на другой бок — значит наступил новый день. Так начинались дни бессчетное количество раз, слишком уж часто, с мучительной последовательностью повторяя все давно изведанное, знакомое, обыденное. Разумеется, это скучная и прямо-таки физически отталкивающая будничная истина, однако каждое утро она сквозь мои полуоткрытые веки закрадывается в голову, чтобы раздосадовать меня, но сегодня я не открываю глаза и не хочу вылезать из-под одеяла, отдергивать шторы и кидать завистливый взгляд на все еще спящего мужа. Можно часами лежать так, вдыхая сладкий аромат сирени и пионов, струящийся в комнату через открытую форточку, позволив времени течь по неподвижному телу до тех пор, пока не станет тошно. Но тошно становится гораздо быстрее, и не от покосившегося багета или ползущей по потолку мухи, а от гнетущих и мучительных воспоминаний. За несколько секунд они заполняют мозг и мне кажется, что в нем не остается ни единого уголка для чего-то доброго и прекрасного. Отдельные пережитые мгновения словно бы складываются в целую жизнь, и тогда приходит страх. Страх, что что-то навсегда утеряно, разбито, кончено, отнято. Словно и не было ничего. И я стараюсь стать ко всему равнодушной, отдаюсь сну в надежде, что во сне мне будет хорошо и даже отвратительные сновидения забудутся, не оставив во мне темного гнетущего следа.

Ты должна встать, ты должна во что бы то ни стало встать — шепчу я, и шепот становится все повелительнее, а мой сладко спящий муж ничего не слышит, и меня злит, что вся ответственность за то, чтобы не проспали, ложится на меня. Я хочу встряхнуть мужа, кладу руку на его теплое от сна тело, пальцы, словно скобы, постепенно впиваются в его кожу, податливую, дремлющую в неведении кожу, уже я кончиками пальцев ощущаю эту плоть; внезапно негодование и досада, копившиеся во мне много дней, начинают переходить из моих пальцев в его тело, тело съеживается, превращается в пустую, поблекшую на ветру оболочку, и я чувствую, что уже в следующую минуту могу выкинуть ее, но неожиданно он поворачивается, моя хватка ослабевает, я окончательно просыпаюсь, сквозь шторы пробивается утренний свет, скоро солнце зальет комнату, однако что-то заставляет меня еще сильнее впиться ногтями в его кожу, тоненькие струйки крови стекают по пальцам вниз и, подобно яркому браслету, обвивают запястье… хотя на самом деле моя рука гладит плечо мужа; странная иллюзия рассеивается, мой муж просыпается, открывает глаза, я же смотрю в окно, чтобы избежать его первого взгляда, и замечаю запутавшегося в телефонных проводах воздушного змея с оскаленной пастью.

Мы молча одеваемся, как-то странно, что мы друг с другом не разговариваем, словно находимся в каком-то зачарованном сне, словно лишены каких бы то ни было чувств, словно сейчас зимнее вьюжное утро и нам надо идти на работу. Я распахиваю окно, и в комнату врывается свежий прохладный воздух. Муж закутывается в одеяло и, дрожа, садится на край постели. Сегодня мы отправляемся в путешествие и должны поторопиться, чтобы не опоздать на поезд, но внезапно я чувствую, что, кажется, никуда не хочу ехать.

Я безвольно опускаюсь на стул, не в силах отыскать свой пояс от платья, и к горлу подступает комок. Я несколько раз сглатываю, но комок не проходит. Муж замечает мое состояние, но объясняет его по своему: считает, что так я выражаю свое недовольство его ленью. Он сбрасывает с себя одеяло, восклицает что-то насчет путешествия, поезда или времени, и вот он уже носится взад-вперед, взад-вперед, а я не хочу. Я думаю о том, что не так уж и трудно опоздать на какой-то поезд. Перед глазами встает воспоминание детства: широкая с мраморными ступенями лестница. Вместе с мамой мы спускаемся по этой школьной лестнице, я держусь за мамину руку, рука мягкая и какая-то вялая. За нашей спиной со стуком захлопывается дверь, мы спустились всего на несколько ступенек, когда мать вдруг замечает, что я плачу. Она приседает на корточки и платком вытирает мне слезы, платок пахнет фиалками, и я думаю о том, что, когда вырасту, мои носовые платки тоже будут пахнуть каким-нибудь цветком; мать напугана, старается утешить, спрашивает, что случилось, но я не могу ответить ей, боюсь, что она неправильно поймет меня.