Даниэль Шпек - Piccola Сицилия [litres]

Ясмина с трудом скрывала неприязнь к Сильветте. Она не позволила ей взять ребенка на руки и села на другой стороне большого стола. На таких многолюдных сборищах, где все, кроме нее, владели искусством светской беседы, Ясмина неизменно уходила в себя. Мориц незаметно наблюдал за ней. Леон со всеми чокался анисовкой.

– Amici! À la victoire!

Здесь – не то что у Сарфати – были только еврейские гости, в том числе рабби Якоб. То ли таково было решение хозяев, то ли времена изменились, Мориц не мог сказать. В синагогу они его с собой не брали, чтобы не вызывать пересудов о его связи с Ясминой. Для узкого круга друзей он продолжал быть Мори́сом, беглым евреем из Триеста. Сильветта поставила пластинку.

Aman aman yalmani.

Любимая песня Ясмины. Немецкий солдат и женщина, которую он оставил. Мориц вздрогнул. Сильветта метнула в его сторону короткий взгляд, который он не смог истолковать. Ясмина не подозревала ничего дурного, пока Сильветта не спросила, обращаясь ко всем гостям:

– А вы знаете, что эта песня основана на реальной истории?

– Немецкий солдат и туниска? Нет!

– Говорят, певица путалась с бошем! Так возникла эта песня.

– Che vergogna! Какой позор!

– Она мусульманка. И она не единственная, даже иные француженки не могли устоять!

– Но хотя бы не еврейки?

– Нет, избави Бог!

– В центральных кварталах можно услышать много таких историй. Одна якобы даже родила ребенка!

– Пусть Господь принесет ей sfortuna !

Ясмина бросила взгляд на Морица, как бы спрашивая: что это значит? Что известно Сильветте? Мориц сидел как парализованный.

– А кто, собственно, эта певица? Откуда она вдруг взялась? Может, она коллаборационистка, как Пиаф?

Тут вмешался рабби:

– Прекратите возводить напраслину на других людей. Вы сможете сделать это и завтра, а сегодня у нас день, когда надо раскаиваться в собственных ошибках!

В Йом Кипур, судный день раскаяния и примирения, каждому следовало заглянуть в себя и осознать свои ошибки, чтобы в будущем исправить их. В еврейских семьях для каждой женщины резали курицу, а для каждого мужчины – петуха, включая всех детей. Этой ритуальной жертвой символически убивали собственные грехи. Для очищения души следовало двадцать пять часов поститься. Мориц тоже постился, чтобы никто не увидел его жующим. И благодаря голоду компания переключилась на еду, тему безобидную, которая не иссякала весь вечер.

Повариха, пожилая местная еврейка, подала на стол роскошные блюда: stoufadou , рагу из куриной печени с луком, петрушкой и помидорами, а к нему куриный суп с сельдереем и куркумой, а также жареные куриные бедрышки с зеленым горошком, чесноком и корицей. На десерт был bouscoutou, апельсиновый пирог с вареньем из айвы, и ликер из фиников.

Сильветта ни разу не взглянула на Морица. Когда мужчины за столом курили сигареты, Мориц вышел на террасу глотнуть свежего воздуха. Прибой нежно накатывал на песок. Белая полоска на темном фоне моря – это ложился свет из окон. Звенели цикады. Он заметил ее еще до того, как обернулся. Сильветта шагнула из-за портьеры. Белое платье колыхалось от ночного ветерка, бокал в руке. Она была пьяна, но сохраняла самообладание.

– Наслаждаетесь теплым климатом? Такой только на Средиземном море.

Встав рядом с ним у перил, Сильветта смотрела в море. Потом повернулась к нему. Но смотрела мимо него, на освещенный салон, где сидели Леон и гости.

– Извините меня. Забудьте все, что я говорила. Я была не в себе. Вы uomo onesto. Порядочный человек.

От Морица не ускользнула легкая ирония.

– Я не сержусь, мадам. Я только прошу вас…

– Не беспокойтесь, я никому не скажу. Виктор бы мне этого не простил. В конце концов, ведь вам он обязан жизнью. Веселитесь пока… Мори́с.

Она отвернулась и ушла в дом. Лишь на одно мгновение Мориц почувствовал облегчение, но тут же осознал укол в ее словах. В том, как она произнесла это «Мори́с». В невидимых кавычках. Она знала, что он немец. Должно быть, вытянула из Леона. И сказанное означало вполне определенное: берегись, альмани , ты у меня в руках! С моря повеяло холодным ветром.

Позднее, когда гости начали расходиться, Ясмина пошла наверх в спальню. Жоэль мирно лежала на царственном супружеском ложе, где мать уложила ее спать. В комнате было темно, лишь луна светила в высокие окна, выходящие к морю. Ясмине это напомнило комнаты в «Мажестике». Французский флер, роскошный и немного фривольный, – она представила на этой кровати Сильветту, и тут же ей стало стыдно, будто она проникла на запретную территорию. Когда она взяла на руки Жоэль, в спальню вошла Сильветта. Она прикрыла за собой дверь. Сердце у Ясмины забилось быстрее.

– Я хочу перед тобой извиниться, – сказала Сильветта. – Сегодня ведь Йом Кипур как-никак, верно?

Ясмина растерянно смотрела на нее:

– За что извиниться?

– А ты заметила, как сегодня все говорили о Викторе? Все его любят.

Она замолчала, чтобы насладиться замешательством Ясмины.

– Я вам всегда, признаться честно, немного завидовала. Детство, которое ничто не заменит, не так ли? Старший брат, лучший друг… у меня этого не было. Хорошо, у меня было другое – свобода…

– Сильветта, меня ждут родители.

Сильветта стояла, загораживая собой дверь, будто не услышала этих слов.

– Может, я слишком поздно с ним познакомилась. Но я не люблю робких мальчиков, я люблю мужчин с опытом. Так или иначе, все теперь прошло, и я хотела перед тобой извиниться. Я ревновала.

Ясмина не знала, что и ответить.

– Спасибо, Сильветта…

– Это было глупо, Ясмина. И совершенно излишне. Виктор ведь сам мне сказал: «Сильветта, отбрось эти детские мысли! Я хорошо отношусь к Ясмине, мне жаль ее, ты должна понимать, вспомни про ее происхождение. Но я не люблю ее. Я говорю об этом только тебе, Сильветта, в семье я ни с кем не могу поделиться, а она привязана ко мне как собачонка. Я стараюсь быть к ней добрым, да, но на самом деле я ее презираю».

Ясмина почувствовала, как земля уходит у нее из-под ног. Она прижала Жоэль к груди. Та спала, к тому же не понимает пока ничего, но как Сильветта может говорить все это при малышке?

– Он много чего еще сказал, но я лучше промолчу. Но теперь ты мать, сахалейк, поздравляю, ты стала взрослой!

Сильветта чмокнула Жоэль в щеку и открыла дверь. Ясмина смотрела на нее, оцепенев.

– Я знаю, это больно, – тихо произнесла Сильветта. – Люди лгут, щадя друг друга. Но нет ничего более освобождающего, чем правда, не так ли?

Ясмина выскочила из спальни, сбежала по лестнице, будто за ней гнались демоны, глаза застилали слезы. Не дожидаясь изумленных родителей, она понеслась домой.

– Что случилось? – спросил Альберт.

– Я не знаю, – ответила Сильветта. – Может, вы знаете, Мори́с?