Даниэль Шпек - Piccola Сицилия [litres]

Месье Леви взял у Морица один снимок, поднес к глазам, затем подошел к столу, вставил фото в какой-то маленький станок, капнул клеем. Мориц и Леон ждали. Мориц посмотрел на фото. Борода, темная кожа, пропыленные волосы, в глазах будто отблеск солнца. Незнакомец. Вы еврей из Триеста, внушал ему Леон, вы говорите шалом, здороваясь, а потом держите язык за зубами. Вы здесь проездом в Палестину.

– Паспорт вам понадобится только для транзита, – сказал Леви. – В саму страну вы прибудете нелегально. Но вот увидите, британцев там скоро не будет. Как и в Египте, и в Ираке… даже индийцы вышвырнут ее величество, a mon avis [95] По моему мнению ( фр. ). .

Он порылся в ящике стола, забитом печатями, нашел подходящую.

– Через Палермо?

– Да, – сказал Леон.

– Так-то оно лучше, – пробормотал Леви. – Когда война закончится, я тоже эмигрирую. Французы нас бросили. Голос арабов все громче. И у нас скоро будут наши собственные паспорта.

– Если захотим, это перестанет быть мечтой, – подтвердил Леон.

Леви сунул Морицу паспорт:

– Удачи в Эрец Израэль!

Это название – страны, а не народа – Мориц услышал впервые. Израэль, не Палестина. Этот человек уже дал имя стране, которой нет на карте, пока нет. Но произнес это с удивительной естественностью, словно то была не мечта, не возможность, а уже состоявшаяся реальность. Мориц раскрыл паспорт. Мори́с Сарфати, родился 17 октября 1917 года в Триесте.

– Вы сделали меня старше.

– Мне нравится эта дата. В 1917 году английский министр иностранных дел пообещал нам Эрец Израэль.

Мориц прочитал свое новое имя. Повторил его про себя. Интересно, сколько раз придется повторить его, чтобы он действительно стал Мори́сом Сарфати. Кто определяет, кем ему быть? Другие или он сам? Кто он – тот, кем считал себя до сих пор, или тот, кем он хочет стать? Идентичность – это выбор и решение. Мысль эта внезапно потрясла его, как когда-то его потрясло открытие, что реальность не фиксируется на пленке, что пленка создает реальность.

На обратном пути они попали под теплый ливень, принесенный с моря. Выбравшись у кинотеатра из машины, Мориц не стал заходить внутрь, а подождал, когда Леон уедет, и долго смотрел на усиливающийся дождь. Пляшущие на асфальте капли, пустой проспект в свете фонарей – он был единственным человеком на всем свете. Когда дождь утих, он двинулся по мокрым улицам к берегу. Сложенные зонты стояли на песке оловянными солдатиками. Огни бухты поблескивали над темной водой.

Ему отчаянно захотелось сесть на корабль до Палермо, как-нибудь пробиться к границе рейха, там избавиться от фальшивого паспорта и предъявить свое вермахтовское удостоверение. Придется придумать какую-нибудь историю, но это лучше, чем все глубже погружаться в этот омут лжи. Он сыт по горло тайнами, двусмысленными посланиями, а самое главное – несвободой. Оставив все это, он забудет со временем и Ясмину, ведь стала же Фанни чужой, – Фанни, по которой он снова тосковал, ибо Фанни была родиной, местом, где он мог быть тем, кто он есть, не играя в прятки, не путаясь в правилах, которых не понимает. Они вместе пойдут в лес, и он вдохнет запахи смолы, еловых веток и мха, они будут купаться в Ванзее и есть черный хлеб с маслом и медом, они снимут квартиру, у них будут соседи, а на двери табличка с их фамилией, с его настоящей фамилией. Он снова будет знать, кто он такой, и никто у него этого не отнимет.

Мориц простоял на берегу до восхода, наслаждаясь невинностью утра. А развернувшись к белым домам, ощутил невыразимое отвращение от того, что впереди снова частокол взглядов, лабиринт вранья, фальшивая жизнь в фальшивом месте. Краски сияли в утреннем солнце – голубизна оконных ставен и желтизна дверей, но не хватало зелени. Если его родине и присущ какой-то цвет, то зеленый. Мориц сунул руку в карман – твердые корочки паспорта, его единственного имущества, пуповина, связывающая с его стороной моря.

А во время вечернего сеанса он испытал шок. Он давно привык к британской хронике, к победным реляциям, улыбчивым английским солдатам, их оптимизму. Но сегодня в хронике было совсем другое. Над Германией летели целые эскадрильи. Мориц видел свой дом сверху – пожар в ночи. Британцы ровняли с землей целые города – ковровая бомбардировка. Огненный ковер поглощал женщин и детей. Как мог оператор так спокойно снимать из бомбового люка разверзающийся под ним ад? Неужели он ничего не чувствовал к людям, которых пожирал огневой вал, которые задыхались в подвалах?

Мориц подумал о Фанни. Бомбардировщики наверняка добрались сейчас и до Берлина. Город, который он так любил, который научил его языку и искусству, тонул в хаосе. Война проиграна, всем уже ясно, это оставалось лишь вопросом времени. И каждый день бессмысленно гибнут тысячи людей. Страна, в которую он мечтал вернуться, больше не была Германией, которую он покинул. Коалиция решила разрушить ее, обратить в пепел. Если Фанни переживет эти ночные бомбардировки, на что они будут жить? Мориц сознательно отказался от своего «я», уверенный, что оно вернется к нему, как только он окажется дома, – как пойманная рыба, оживающая, стоит ее бросить в воду. Но сейчас в нем нарастала убежденность, что человек состоит из того, что его окружает: наши любимые, язык, обволакивающий нас с детства, дом, в котором мы учились ходить, аромат яблочного пирога из кухни и клен в саду, привычном к смене времен года, зимним метелям и летней неге, – все это не пересадить на новое место и не возродить. Родина – обрамление души. Мориц смотрел на экран, как утопающий смотрит на свой тонущий корабль. Ни дна под ногами, ни бревна, ухватиться не за что.

Что остается от человека, когда его внутренний мир испарился, а внешний сгорел? Все, с чем мы себя идентифицируем, – наше тело, наше имущество, наши отношения – может измениться за один день. То, что мы считаем своей личностью, – возможно, лишь одна из нескольких личностей, живущих в нас и в зависимости от того, куда жизнь нас прибьет, выступающих на свет или ускользающих в тень. Может, нам не следует принимать себя настолько уж всерьез, может, нам и других судить не следует, если и в самом деле только прихоть судьбы отделяет нас от того, чтобы примерить на себя их жизнь вместо той, что мы считаем своей. На самом деле наше «я» – лишь дом из старых историй, который разваливается под натиском первой бури. Но что остается в итоге, кто мы есть в действительности? Может, мы этого никогда не узнаем, потому что каждое новое «я» опять ускользнет, как только мы попытаемся удержать его. И останется лишь вопрос: кем я стану?

Погода переменилась, над морем собирались тяжелые тучи, становилось все холоднее. Порывы ветра оставляли на песке волнистый узор.