Даниэль Шпек - Piccola Сицилия [litres]

– Если они нас найдут, farfalla… У них пистолеты, а у меня только этот старый кинжал. Может так случиться, что я не смогу тебя защитить. Мужайся.

– Они нас не найдут.

– И всегда помни, что я тебя любил. Больше всех на этом свете.

Никогда Ясмина не видела брата таким растерянным. Но вместо страха она вдруг ощутила странный внутренний покой. Она не знала, откуда он взялся, знала только, что теперь ее черед защищать его.

– Я тоже люблю тебя, Виктор. Очень.

– Я этого никогда не заслуживал. Я слишком мало делал для тебя. Всегда думал только о себе.

– По крайней мере, ты жил своей жизнью. Ничего не упустил.

– Упустил. Я упустил все. Если сейчас придет конец, то что останется от моей жизни? Если мне в лоб наставят пистолет, я буду думать не о женщинах, я даже имен их не помню. Я буду думать о маме, о папа́. И о тебе.

– Ты не умрешь, Виктор.

– Нет, конечно, нет.

Его голос звучал не так уверенно, как ему того хотелось.

Какое-то время оба молчали. То было молчание глубокое и объединяющее, такого не бывает между любовниками, только между старыми друзьями.

– Ты права, – сказал он в темноту. – Может, я убегал только от тебя. Потому что это было слишком явно. С самого детства. Никто меня не знает лучше, чем ты.

Ясмина улыбалась. Едва ли он мог видеть это в темноте.

– Может, это и впрямь предназначение.

– Не знаю, Виктор. Ты всегда был предназначен для мира. Для большого света. Для многих людей. А мне хватает маленького кусочка мира.

– И что, если мой большой мир здесь закончится?

– Нет, Виктор. Помнишь, что тебе предсказала синьора Кучинотта?

Синьора Кучинотта была матерью сицилийской портнихи на рю Сципион, христианка с колючими глазами и кривыми зубами. К ней ходили все окрестные женщины. Мама однажды, ничего не сказав папа́, взяла с собой детей, когда забирала из починки платье. Виктор и Ясмина стояли в темной лавчонке и не понимали, для чего синьора поставила на швейный стол своей красивой дочери чашку из-под крепкого кофе и попросила Виктора опрокинуть ее на блюдце. Виктор подчинился. Синьора подняла эту чашку и рассматривала узор кофейной гущи на белом фарфоре. Он поедет за границу, сказала она. Он увидит мир. Он совершит великое. Ясмина и сейчас помнила, как просияла мама. И как сама она гордилась своим великим братом. О судьбе Ясмины мама не спросила. Предназначение женщины было слишком хорошо известно. На обратном пути мама предупредила детей, чтобы ничего не говорили папа́. А то, дескать, это принесет несчастье.

– Эта Кучинотта та еще лгунья. – Виктор не сдержал улыбки. – Она сказала, что однажды я стану солдатом и буду сражаться за родину. В детстве мне это казалось самым лучшим, что может случиться. Но синьора ошиблась.

– И еще, что у тебя будет bella figlia [37] Красавица дочь ( ит. ). . Помнишь?

– Дочь? Нет, уже не помню.

– Да, она так сказала.

– А не предсказала ли она и нацистов? Может, я и до рассвета не доживу.

– Не говори так! Porta sfortuna! Накаркаешь несчастье!

Виктор встал, подошел к двери, проверил запор. Снаружи шумел дождь. Он вернулся, пробираясь на ощупь. Ясмина почувствовала на ладони тепло его руки.

– Farfalla. Прости меня.

– Тебе не за что просить прощения, Виктор.

– Когда кончится война, когда папа́ выйдет из тюрьмы…

– Ничего не обещай. Мы не знаем, что будет. Достаточно того, что ты меня обнимешь.

Далеко за полночь Мориц вышел во двор. Дул ветер, темные тучи разошлись, и сквозь них прорвался лунный свет. Дождь закончился, с крыш и деревьев срывались тяжелые капли. Мориц подошел к колодцу, осторожно спустил ведро, вытянул и напился свежей воды.

Он не мог спать. Роковые вести с фронта, близкая артиллерийская канонада и ощущение бессмысленности его пребывания в Африке не давали покоя. Сделает он здесь парой снимков больше, парой меньше – это ничего не изменит в исходе военной кампании. Офицеры знали, что миф об Африканском корпусе держится только на славе минувших дней, – так большое дерево, которое с виду еще крепкое, внутри давно прогнило и рухнет при первом сильном порыве ветра.

Мориц уже собирался вернуться в дом, но тут уловил какой-то звук. Походило на что-то животное. Темный зов из глубины, тяжелый, словно ниоткуда. Тихий звук растворялся среди других звуков ночи – совиного уханья, далекого волчьего воя – и потом снова вплетался в них. Но теперь в нем было что-то человеческое. Что-то почти забытое. Мориц глянул в сторону хлева. Какое мне дело, подумал он. Но его все-таки тянуло выяснить. То было и любопытство фотографа, и нечто большее. Нечто могущественное, но ускользавшее от его понимания.

Окошко хлева было темным. Звук исходил оттуда, едва слышный. Он двинулся к зарешеченному, почти слепому оконцу и заглянул внутрь. Мокрая паутина колышется на ветру. Холодная каменная кладка под ладонями. Не так много он мог увидеть в лунном свете, но потом глаза привыкли, и он различил, как что-то светлое двигается в темноте. Нагое тело, спина, плечи, мужчина или женщина, нет, мужчина и женщина, которые сплелись так тесно, что казались единым существом. Женщина тихо стонала. Мужчина молча двигался. Тела были красивы, их движения яростны, но в то же время полны покоя, абсолютно синхронны.

Мориц ощутил возбуждение. Почти полгода прошло с тех пор, как он виделся с Фанни. Он не имел права смотреть, но все-таки не мог отвести глаз. Пока он всего лишь наблюдатель, пока его взгляд ничего не нарушает, он может смотреть, сказал он себе. Он считал себя невидимым.

А потом он увидел ее глаза. Сперва белки, ярко блеснувшие в темноте, потом черные провалы зрачков посреди белизны, когда она его заметила. Ее тело продолжало ритмично двигаться, но голова замерла. Ужас был лишь в ее распахнутых глазах, но не в теле, будто оно двигалось во сне, неподвластном ее сознанию.

Взгляд, устремленный на Морица, был средоточием тишины, невысказанностью, переросшей в мольбу, сочившуюся из ее глаз. Его неподвижность, казалось, ее успокоила, она продолжала постанывать, чтобы не встревожить любовника, тогда как глаза были прикованы к мужскому лицу за грязным стеклом. Неподвижность Морица сигналила – они сообщники, и женщина тоже ничего не делала. Морицу было стыдно, но он не мог отвести взгляда. Евреи, наверное. В те времена такая мысль приходила первой. В девушке он не узнал молчаливую горничную из «Мажестика», рядом с которой сидел в траншее во время бомбежки. Он видел лишь сияние женского тела в темноте, где-то в тунисской глуши. Любой из его товарищей либо поднял бы тревогу, либо воспользовался ситуацией. Но Мориц ничего не сделал. Взгляд его был прикован к женщине, а она так же пристально смотрела на него через обнаженное плечо мужчины, слившегося с ней. Смятенное согласие связало двух незнакомцев – пара глаз в темноте и силуэт в лунном свете. Они дали этому свершиться.