Даниэль Шпек - Piccola Сицилия [litres]

– Но Ясмина была к нему привязана, потому что знала, что он хороший, так? Потому что надеялась: если он поймет, что любим, то успокоится.

– Ты никого не можешь изменить. Если кто-то сам себя не любит, твоей любви ему будет мало. Это все равно что лить воду в ведро с дырявым дном. Сколько сверху дольешь, столько вытечет снизу.

Я знаю. Это как с Джанни. Мы все это знаем и все равно совершаем ту же ошибку. Снова и снова.

– Но вообще-то вопрос в том, – говорит Жоэль, – почему мы так долго продолжаем лить.

Хороший вопрос. У меня нет на него ответа.

– Ясмина всегда думала, что причина в ней. Думала, что не способна от него отлепиться. Знаешь, дорогая, некоторым людям привычное несчастье милее, чем неведомое счастье. Она не могла себе представить, что ее можно полюбить просто так. Безоговорочно.

– Тогда у них обоих, в принципе, была схожая травма?

– Некоторым образом – да. Но они-то этого не сознавали. И пытались разными способами усмирить боль. Ясмина цеплялась за него, он от нее убегал.

Когда Жоэль рассказывала мне о матери, я чувствовала Ясмину сквозь границы времени и культуры. Нас с ней связывали не привычные видимые нити – цвет кожи, язык или религия, – а невидимые. Яд отверженности, попавший в кровь Ясмины в раннем детстве, был не чужд и мне. Он тек и в моих жилах. Такое мы никому не показываем, наловчились скрывать, казаться взрослыми, сильными и независимыми, – и не замечаем, насколько отрава определяет нашу жизнь. Все наши поступки – это попытки заглушить горький привкус под языком. Но яд слишком давно в нас, избавиться от него не удается.

Мое детство не походило на детство Ясмины, не было в нем ни сиротского приюта, ни сводного брата, и мой отец – хотя ушел от нас рано – никогда по-настоящему не исчезал из моей жизни. После расставания с моей матерью он перебрался в Лос-Анджелес, звонил мне на Рождество и в день рождения. Думаю, яд в кровь впрыснул мне не он, отрава проникла в меня путем более интимным и коварным – от женщины к женщине, от матери к дочери. И моя мать понятия не имела, что делится со мной своим ядом, посланием, передаваемым из поколения в поколение с материнским молоком, – мужчины бросают нас. На них нельзя положиться. Женщинам надо выживать в одиночку.

Дождь перестал. Над морем прорезалась тонкая полоска света. Жоэль стоит у окна и курит.

– Мори́с отправлял письма в Берлин, – говорит она. – Но полевой почте требовались недели, а то и месяцы. Да и многие самолеты не долетали. Бабушка показывала тебе хоть одно его письмо?

Я могу припомнить только открытки. Готическим шрифтом пара строчек про верблюдов, которые много дней могут обходиться без воды.

– Он что-нибудь писал о Ясмине?

– Нет. Ничего.

Когда их пути вновь пересеклись? Жоэль утверждает, что родилась в конце 1943 года. Девять месяцев. Я отсчитываю назад.

– Если его не было в этом самолете, то почему Мориц не вернулся в Германию к моей бабушке?

– Из-за Ясмины. – Жоэль многозначительно улыбается. Ей доставляет удовольствие томить меня в ожидании.

Я не могу представить, чтобы еврейская девушка, которая не замечала никого, кроме Виктора, могла закрутить что-то с немцем.

– Разумеется, ей и во сне такое не могло привидеться, – говорит Жоэль. – По крайней мере, поначалу. В ее сердце был один Виктор. А ему – как нарочно – спас жизнь твой дед.

Я думаю, что ослышалась. Жоэль задумчиво гасит сигарету и смотрит на часы:

– Как поздно, дорогая. Идем-ка спать.

– Погоди! Он спас Виктору жизнь?

– Да. История невероятная. Но правдивая. У тебя хватит терпения до завтра?

– Нет.

Война – такое время, когда видишь врага, а любимым только пишешь. В страхе и ненависти недостатка не было, а любовь словно исчезла – в каждом росло это чувство, но люди держали его при себе. За исключением дня, когда самолет доставлял почту, – это было как окно, распахнувшееся в утраченный, невинный мир. Они называли этот мир не Германией, а просто родиной. Города их детства еще стояли целыми, еще никто не думал, что ночные бомбардировки Туниса сменятся ночными бомбардировками Любека, Кельна и Дрездена.

В письмах Фанни не было цинизма, даже страха не было, она верила кинопропаганде, ведь еженедельные киножурналы – это был Мориц. Ее Мориц. Не надо быть нацистом, чтобы верить в победу немецкого народа. Надо только регулярно ходить в кино. Фанни и ее подруги каждый субботний вечер проводили в «Глория-Палас» на Кудамм, не подозревая, что скоро – уже в этом году – он обратится в пыль. Окошком в другой мир для Фанни были Хайнц Рюман, Вилли Фрич и Марика Рёкк. Звезды киностудии «Бабельсберг». Пока немецкие солдаты завоевывали другие страны, киноиндустрия оккупировала немецкое подсознание. Граница между вымыслом и документалистикой размывалась все больше, фильм и кинохроника сплавлялись в один многообещающий параллельный мир, который противостоял реальности, как солдаты противостоят превосходящим силам врага. Борьба сфабрикованной мечты с действительными сновидениями, которые слишком часто были кошмарами. Мастера обмана знали: публика по-настоящему любит лишь добрые вести. Факты – штука грязная, путаная, полная противоречий. Они зеркало, в которое мы смотрим. А вести обещают нам прекрасное будущее, сияющее, невредимое. И чем больше человек не любит себя, тем больше он любит добрые вести.

Мориц же видел то, чего Фанни нельзя было видеть. На последних снимках, которые он отправил в Потсдам, – покалеченные тела демобилизованных, переполненные лазареты и пустые глаза выживших. Зимние дожди, которые для Роммеля были спасением, прекратились. Американцы наступали с запада, британцы с юга. Никто не знал, что Роммель, уже отмеченный недугом, предложил фюреру вывести Африканский корпус из Туниса, во избежание второго Сталинграда. Он уже потерял тысячи самолетов, в его распоряжении имелась всего сотня танков на ходу. У итальянцев дела обстояли и того хуже. При этом в Тунисе дислоцировалось больше трехсот тысяч немцев и итальянцев. Роммель хотел их спасти. Но в мире Гитлера не существовало слова «отступление». Он приказал удерживать Тунис до последнего патрона. Вскоре после получения этого приказа Роммель тайно вылетел в Германию. Ни слова об этом не должно было просочиться в прессу. Больше на африканскую землю его нога не ступала.

Ходили противоречивые слухи. Без Лиса пустыни, в которого все фанатично верили, в войсках поселилась безысходность. И алчность. Безмерная алчность. Не хватало всего: горючего для машин, консервов для солдат и заплаток для формы. Как следствие, в обычай вошло разграбление сельских районов. Поначалу немцы еще платили крестьянам – свежеотпечатанными франками, но вскоре солдаты уже ходили по дворам, забирая все, что попадалось на глаза. Вино, овощи, кур. Даже живых коров затаскивали на свои грузовики.