Даниэль Шпек - Piccola Сицилия [litres]

Я отрицательно мотаю головой.

– Вернулся и был арестован как дезертир?

Защищал бы их, думаю я. Но не осмеливаюсь сказать, понимая, как наивно это прозвучит.

– Если бы его не приговорили к расстрелу, они бы снова отправили его на фронт – скорее всего, в Россию, и через пару недель пришла бы похоронка. Кому бы от этого была польза?

Я знаю, Жоэль, я знаю. Но почему тогда во мне все так взбаламучено? На том месте рассказа, где он всего лишь человек, без формы, мужчина с ребенком на руках, я вдруг почувствовала прилив внезапной злости к нему. Как это парадоксально и как несправедливо!

Я не хочу показать Жоэль, что вдруг увидела в ней не женщину, которая породнила меня с дедом, а женщину, которая у нас его похитила. У нас – у бабушки, у матери, у меня. Мы вдруг оказались втроем против Жоэль. И она это чувствует. Она берет сигарету из пачки и встает, чтобы закурить. Я смотрю на смятую пачку. Надпись на иврите. Некоторое время мы молчим. Не друг с другом, а отдельно друг от друга.

– Где вы жили после войны? – спрашиваю я.

– Это нечестно, – отвечает она. – Я все время говорю и говорю, а ты о себе и своих ничего не рассказываешь. Расскажи мне про свою маму!

– Не сейчас. Уже поздно.

Я уклоняюсь, да. Отчего-то я чувствую, что предам свою мать, если расскажу о ней. Почему? Скрывать-то нечего. Пытаясь найти ответ на этот вопрос, вернее, отговорку, я понимаю, что в моей семье всегда было еще одно негласное правило: не говорить о наших чувствах. Это не было умолчанием того рода, когда между собой грызутся, а на людях держатся вместе. Так было в семье у Джанни. Нет, мы и между собой никогда не говорили о себе. Темой могло быть все что угодно – соседи, кошки, война где-то в мире, – только не то, что касалось нас самих.

За ужином в отеле я сижу с людьми из нашей команды и беспокоюсь, где Жоэль.

– Мне надо немного побыть одной, – сказала я ей.

И, уже произнося эти слова, знала, что это ложь. Так же начиналось и с Джанни. В какой-то момент ему понадобилось побыть одному. И теперь, без Жоэль, я чувствую себя потерянной. Остальные очень милы, безусловно, но их пустые разговоры не доходят до меня. Атмосфера за столом такая же, как в детстве у нас дома, где было не принято говорить о себе.

Жоэль стоит у входа в отель и говорит по телефону на иврите. Вокруг тишина, только сухие пальмы шуршат на ветру. Когда я подхожу, она нажимает кнопку отбоя.

– Я помешала?

– Нет.

Мне жаль, что я ее обидела. Можно извиниться за слова, которые нечаянно обронил, но как извиняться за несказанное, чего сам толком не понимаешь?

– Что ты хотела знать о моей матери? – спрашиваю я.

Она предлагает мне сигарету. Я отказываюсь. Она закуривает.

– Все. Я всегда хотела знать, что она за женщина. Моя сестра.

Сводная сестра, хочу я возразить. Или даже полуприемная сестра. Никогда не виденная. Собственно, вообще не сестра. Жоэль словно читает мои мысли.

– Иногда чужого чувствуешь более близким, чем своих родных. Тебе это незнакомо?

– Вот эти слова могла бы сказать моя мама. – Я с сарказмом улыбаюсь.

Жоэль смеется:

– Вот видишь!

– Она никогда не могла усидеть дома. Ей там было слишком тяжело. А еще Берлин, строительство этой стены… Она рвалась прочь из этой затхлости, рвалась летать, встречать новых людей. Вот она и стала тем, кем тогда хотели стать все девочки. Бортпроводницей. Тогда это так называлось.

– А после того, как родилась ты?

– Она продолжила летать. Это было как раз по ней. На земле она долго не выдерживала. Ей было противно все, что тянуло вниз. Жила налегке. Она могла полететь в Нью-Йорк с одной ручной кладью. Запросто.

– Я всегда представляла ее себе красивой и стройной. У тебя нет с собой фото?

– Нет. Но да, она была очень привлекательна. Еда – это тоже было не про нее. Зато подруг море. Все стюардессы.

– А что говорила на этот счет ее мать?

– Конечно, ей это не нравилось. Профессия не для приличных девушек.

– И что, она была неприличной?

– Да уж оторвалась по полной. И с моим отцом она выдержала недолго. Бабушка никогда не могла ей этого простить, хотя и не любила моего отца. Она всегда говорила: «В жизни есть только одна большая любовь».

– Но ты ведь знала своего отца, не так ли?

– Да. Он был пилотом на Pan Am . Потом уехал обратно в Америку. Мы поддерживаем с ним связь, но я по нему не скучаю. Странно, правда?

– Твоя бабушка вышла замуж?

– Нет.

– А у нее были мужчины?

– Про это мне ничего не известно.

Жоэль удивлена.

– Знаешь, говоря, что в жизни есть только одна большая любовь, она и в самом деле так считала. Больше никаких мужчин, ты можешь полагаться только на себя. Этого она не говорила, но я и так понимала. Убежденность, что ничего не изменить. Ее любовь никак не проявлялась. От нее исходило только разочарование.

– И это отразилось на твоей матери.

– Нет, мама умела радоваться.

– Я имею в виду, убежденность, что на мужчин надежды нет.

Я молчу. Под таким углом я на это еще не смотрела. Моя мать всегда хотела быть непохожей на свою мать. Но и действительно, если так посмотреть, у нее хотя и было много мужчин, но, по сути, – ни одного. Всегда, как только доходило до серьезного, она сбегала.

Дверь распахивается. К нам выходит Патрис.

– А, вот ты где. Тебя потеряли. Ça va, Madame?

Его неожиданная вежливость забавляет Жоэль.

– Ça va, et vous? [90] А вы, все в порядке? ( фр. )

– Погода меня беспокоит.

Постояв в нерешительности, он поворачивается ко мне:

– Слушай, завтра, наверное, будет слишком ветрено. Мы пока не знаем. Если не будем нырять, то устроим небольшую экскурсию. Ты знаешь Фавиньяну?

– Остров? Нет.

– Это недалеко, и там очень красиво. Если хочешь, сплаваем туда на надувной лодке. На ней можно вплыть в пещеры. Там есть grotta dei sospiri. Природный орга́н, на котором играет ветер. И ты слышишь вздохи, будто там привидения.

– Только мы вдвоем?

– Мы и привидения. Но они не кусаются.

В его глазах я вижу озорной блеск прежнего шалопая. Меня разрывает на части. Бросаю уклончивое «может быть». Не подмигивающее «может быть», а вежливое «может быть», означающее «прости, нет». Патрис понимает мое послание и уходит обратно в ресторан. Я сержусь на себя за то, что не способна вылезть из своей скорлупы. Я рассудительная. Стойкая. Верная. Он – все наоборот. Сколько же еще во мне неживого, сколько дикого и безумного, о котором я ничего не знаю?

– В чем проблема? – спрашивает Жоэль с удивленной улыбкой.

– Не знаю. Патрис… у него в каждом порту по одной…

– И что? Маленькое приключение, почему бы нет.

– Я разучилась. У меня все еще такое чувство, будто я изменю Джанни. Ну не глупость ли?