Даниэль Шпек - Piccola Сицилия [litres]

Их головы соприкасались, когда они смотрели через окошко в мир мечты. Они рассказывали друг другу то, что больше никому не доверяли, да и друг другу никогда бы не доверили, если бы встретились при свете дня, а не в магической темноте кинобудки. Лакуны в фильме – а они понимали только картинки, потому что в будке не было громкоговорителя – они заполняли своими фантазиями. Они обменивались тем, что поняли, перетолковывали события, досочиняли их и отбрасывали то, что им не нравилось. Они знали, почему Кларк Гейбл или Ава Гарднер делали то, что должны были делать. Лишь иногда Ясмина удивлялась тому, что люди на экране ввергают себя в несчастья, она сострадала им после каждого их неверного шага – в отличие от Морица, который не вскрикивал, если происходило что-то плохое, и не плакал от радости, когда влюбленные в конце все же обретали друг друга.

– Странный вы, Мори́с. И как вы можете быть таким равнодушным? Ведь вы же сами снимали фильмы?

– Я не равнодушный. И фильм очень интересный.

– Интересный? – Ясмина помотала головой. – Да вы же смотрите на мир, как глядят на зверя в зоопарке.

– А как глядят на зверя в зоопарке?

– Немного с любопытством, но всегда с превосходством: это всего лишь обезьяна, ну а я-то человек!

– Ясмина, это всего лишь фильм, а не действительность.

– Иногда чувства, которые у меня возникают в кино, более реальные, чем в жизни. Перед фильмом тебе не надо притворяться. А в жизни приходится следить за тем, как на это посмотрят другие. Это так тяжело, Мори́с. Но в те часы, когда я с вами, мне хорошо. Потому что вы, может быть, и немного странный, но… Хотя вы не плачете и не так много смеетесь, вы никогда мне не говорили: прекрати, возьми себя в руки, веди себя прилично!

Конечно же, не говорил, думал он. Вы мне нравитесь такой, какая есть. Как раз когда вы плачете и смеетесь! Но он и этого не говорил, как не говорил и о многом из того, что чувствовал, опасаясь разрушить их хрупкую близость. Он хотел, чтобы она снова пришла, на следующий день. Ему казалось, что только через ее чувства он может воспринимать внешний мир, перед которым его душа отступала в невидимость. Без ее смеха и ее слез он был лишь тенью.

Ясмина тоже ждала этих драгоценных минут в убежище Морица, но там она проводила ровно столько времени, чтобы не вызвать у родителей подозрений. Каким бы тихоней ни был Мориц, но слушал он ее действительно не только из вежливости, как прочие, которые только и ждали момента, чтобы начать рассказывать о себе.

Нет, о себе Мориц почти не говорил, он весь будто состоял из глаз, которые смотрели на нее, смотрели внимательно, порой удивленно, но никогда – осуждающе. Когда он смотрел на нее, она ощущала, как каждый мускул ее тела расслабляется. С ним ей не надо было ничего делать, она могла просто быть.

В какой-то момент она забывала про фильм, который шелестел в проекторе рядом, принималась рассказывать про свой сон из минувшей ночи.

– А вы можете спать в полнолуние, Мори́с? Я не могу, все лежу без сна, а потом уже и не знаю, то ли я уже во сне, то ли еще здесь. Я видела Виктора.

– Виктора? Во сне, вы имеете в виду?

– Это было так реально, как будто я стояла с ним рядом.

– И… что он сделал?

– Он сел рядом со мной, на край кровати… потом достал из своего чемодана письма. Много писем. И читал мне эти письма.

– Какие письма?

– Ну, свои. Из Италии.

Морицу потребовалось время, чтобы понять. Потом он кивнул, открытый как всегда, словно в этом не было ничего необычного.

– И о чем он писал?

Ясмина придвинулась ближе и понизила голос. И рассказала про ферму с тремя кипарисами, где он скрывался, когда немцы шли по горе. Про пулю, которая пробила окно, про бегство и про пулю, которая попала ему в бедро. Каждую деталь она описывала до того подробно, как если бы сама при этом находилась. Рассказала и про медсестру, которая за ним ухаживала, – красивая итальянка с крестиком на шее, ее звали Мария; и о том, что происходило ночью между Виктором и Марией, и о том, куда итальянка его целовала, о шрамах, к которым старалась не прикасаться, чтобы не причинить ему боли. Ясмина рассказывала так, будто сама и была этой Марией, без малейшего намека на ревность, а почти с нескрываемым вожделением.

Она улыбнулась:

– Вы же знаете его, не так ли? Он ведь такой.

– Но… – Мориц подыскивал слова. – Вы думаете, он вас больше не любит?

– Да конечно же, любит! – убежденно воскликнула Ясмина.

Мориц молчал. Он не хотел ее обидеть. Казалось, она читает его мысли.

– Мори́с, любить можно не только одного человека.

– Вы тоже можете?

Она удивленно посмотрела на него. Для нее-то всегда существовал лишь один. И в глазах Морица она сейчас искала скрытое значение. Потом сказала:

– Он снова и снова будет ко мне возвращаться.

– Откуда такая уверенность?

– Я просто знаю. Есть тайные связи, которые соединяют людей, – через страны и через время. Связи, которые никто не видит, не понимает и не может разорвать. И если он там, на войне, получит чуточку нежности… это поможет ему выжить.

– А то, что он вернется… это вам сказала Кучинотта?

– Нет. Я больше не хожу к Кучинотте.

– Почему?

– Если я спрошу ее о Викторе, она догадается, что он и есть отец. И тогда узнает весь квартал. И я не смогу показаться людям на глаза. Нет, предсказание…

Она прервалась и испытующе смотрела на него.

– Есть и другие ясновидящие. Не только католички. И я имею в виду не Аллатини с ее каббалой – она такая болтушка! Ничего не удержит в тайне. Нет, я… но вы ведь никому больше не скажете, да?

– Хорошо.

– Обещаете?

– Обещаю.

– Поклянитесь.

– Клянусь.

– Хорошо. Итак, мы с Рифкой, которая работала со мной вместе в «Мажестике», она мусульманка, ходили к Сиди Махрезу.

– Кто это?

– Заступник евреев.

Мориц не поспевал за ее рассказом.

– Покровитель Туниса. Он основал когда-то еврейский квартал. И он мусульманский святой.

– Ах, вон что, он уже умер?

– Еще тысячу лет назад. Но вместе с тем он жив, понимаете?

Мориц кивнул, хотя ничего не понял. И она рассказала ему о мавзолее в Медине, на краю еврейского квартала; о женщинах, которые целыми днями сидят там под величественными сводами и в полутьме читают суры из Корана; о записках, которые они всовывают в решетку перед его гробницей, и об экстатических танцах, которые устраивают по ночам в соседнем помещении, когда поблизости нет мужчин, в тумане благовоний, в трансе барабанного боя. Она танцевала с ними, как когда-то на свадьбах, всю ночь напролет, пока не рухнула на пол, обессилев. И тогда женщины совершили над ней старый любовный заговор, чародейство поверх всех границ, стран и времен, так что Виктор выживет в этой войне.