Анна Исакова - Ах, эта черная луна! [Журнальный вариант]

— Могу себе представить. А где была Эмилия?

— Эмилию я отпустила на несколько дней.

— Либхен наказана?

— Нет. Я ждала твоего прихода.

— У меня не было ощущения, что моего прихода кто-нибудь ждал. Кроме пересохших котлет. Им было скучно на обгоревшей сковороде. А где Паша?

— Куксится в столовой. Позвать?

Юцер кивнул. К его удивлению, Паша не стала ни рыдать, ни обвинять Любовь. Напротив, она ее защищала.

— Ребенок сходит с ума от скуки, — сказала Паша. — И я давно говорила, что нельзя разрешать ей бегать по городу со всеми этими шкоцим. Чему хорошему они могут ее научить? А капустой надо было заняться давно. Она напустила столько пены, что если бы я не оказалась на балконе, капуста бы скисла.

— Чем ты ее протыкала? — поинтересовалась Мали. — На балконе была палка?

— Нет, я сделала это пальцем.

Мали поморщилась.

— Ребенка надо отдать в школу, — объявила Паша.

— Она еще маленькая, ее не примут, — возразил Юцер.

— Я берусь поговорить с Серафимой.

Учительница Серафима была подругой Паши.

— Школа — не самое большое счастье, — сказал Юцер, — но нынешняя улица страшнее. Впрочем, эта улица тоже учится в школе, и уберечь от нее нельзя. Может быть, лучше отправить Либхен с Ведьмой в деревню? Там нет опасных крыш и балконов. И дети там не балуются, а работают. Пусть годик попасет гусей.

Услыхав столь неожиданное предложение, Паша сначала вскочила, потом села на пол.

— Это еще что? — крикнул Юцер. — Что это должно означать?

— Он еще спрашивает! — разрыдалась Паша. — Я протестую! А как еще я могу протестовать, если меня никто не слушает?! В этом доме я — Иов. Ведьма совсем одурманила твою голову! Зачем тебе понадобилось отсылать девочку в леса? Чтобы она вконец одичала? Чтобы у нее стали большие ноги от ходьбы босиком? Когда вы послали ее прошлым летом на дачу с этой жмудью, они там только и делали, что копали картошку и ели ее наряду со свиньями. Почему еврейский ребенок в еврейском доме должен есть только свинину, вареную, копченую, жареную и просто так? Это называется воспитание? Отдайте ее в школу. Я буду провожать ее туда утром и забирать после уроков. Я могу сидеть на лавочке в школьном дворе целый день и следить. После школы она будет обедать, потом отдыхать, потом я пойду с ней на прогулку. Потом она будет делать уроки, играть гаммы, вышивать и клеить, как все нормальные дети. А во двор мы ее больше не пустим. Ты велел мне дать ребенку немножко дышать, и вот чем это кончилось!

— Хорошо, — неожиданно согласился Юцер. — Ты меня убедила. Если ты решаешь не давать кому-нибудь дышать, дышать ему будет нечем. А Серафима может помочь?

— Если захочет, сможет. Я постараюсь, чтобы она захотела.

— Со мной никто не советуется, — сказала Мали, — но на случай, если кто-нибудь вздумает спросить: я согласна.

Так Любовь попала в школу раньше положенного срока. И так в ее жизни появилась классная руководительница Серафима Павловна, еврейская женщина с обеспокоенным лицом. Наверное, именно так должны были выглядеть серафимы, прятавшие под своими крыльями скинию Завета. У этих ангелов, про которых никто не мог сказать, женского они пола или мужского, должны были быть такие же горестно-напряженные лица и такая же хлопотливая повадка.

Серафима отвечала за своих воспитанников, что было непросто в послевоенное время.

— Иногда мне кажется, что я воспитываю кусачих дворняжек, — жаловалась она Паше.

Может быть, именно поэтому Серафима прилагала огромное усилие, чтобы вбить в головы своих питомцев главный для них знак препинания.

— Пожар! — кричала она и пряталась за стул. А потом вскакивала, рисовала на доске огромную палку и вбивала под нее точку.

— Война! — вскрикивала Серафима и снова пряталась за стул.

Вызванный к доске ученик радостно ставил восклицательный знак рядом со словом «война».

— Что это вы их пугаете? — раздался вдруг квакающий голос директрисы. Никто не заметил, как она вошла и притаилась у печки. — Нет у нас пожаров и нет у нас войны. А ну-ка ты, — она показала на Любовь, — иди к доске и пиши: «Да здравствует коммунизм — светлое будущее всего человечества»… Какой знак мы поставим в конце?

Серафима Павловна побледнела и зажала лицо в ладонях. Любовь посмотрела на нее злобно и поставила точку. На сей раз Любовь увидела Серафимины мысли. И пусть знает, что точка — это плата за вчерашнюю тройку!

— Вот оно, ваше воспитание! — сказала директриса Серафиме, стерла точку и на ее месте нарисовала огромный восклицательный знак.

— Садись. А дома напишешь это предложение сто раз. Вы же, Серафима Павловна, начните преподавать детям великое учение Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина, которое должно стать основой их жизни. А то заладили: «война!», «пожар!».

Серафима залилась нехорошим румянцем.

— Вчера мы читали про Ленина в детстве, — сказала она, запинаясь.

— Что значит, вчера?! — взвизгнула директриса. — Вы должны говорить об этом каждый день и каждый час!

«Да здравствует…» — начала выводить на доске Серафима, и зазвенел звонок.

Все это Серафима рассказала Паше. Она вызвала ее на лавочку в городском парке и изливала перед ней душу в словах и слезах, считая Пашу ответственной за то, что Любовь вообще попала в школу раньше положенного времени.

— Это у них семейное, — оглянувшись по сторонам, сообщила Серафиме Паша. — Они все читают мысли и делают колдовство. Так они совратили моего брата и женили его на змее.

— Я не верю в колдовство, — рыдала Серафима.

— И плохо, — отчитала ее Паша. — Лучше верить и бояться, чем не верить и получать выговор.

Тем же вечером Паша донесла этот разговор до сведения Юцера, но тот только отмахнулся. Время было таким опасным, что эти разговоры, раньше его потешавшие, теперь казались полным бредом.

С того дня прошло четыре года. Любовь училась хорошо. Учителя ее побаивались, одноклассниками она верховодила, а друзей у нее, можно сказать, не было. На Лукулловом пиру с прожектором ей уже шел одиннадцатый год. Время бежало быстро.

Через три дня после пира, когда Мали раскладывала свой цыганский пасьянс, Эмилия возилась на кухне, Любовь делала уроки, а Паша писала письмо в газету, с улицы вошел разрумянившийся Юцер.

— Собака сдохла! — крикнул он от двери.

Мали смешала карты, легла на них головой и начала смеяться. Она смеялась так долго, что люстра закружилась над ее головой и упала бы, если бы Яцек, сын дворничихи Андзи, давным-давно не закрепил ее намертво на вмурованном в гипсовую розетку крюке.

— Он сдох! — хохотала Мали. — Сдох, сдох, сдох!

— Кто сдох? — спросила вошедшая в комнату Любовь.

— Это не твое дело! — прикрикнул на нее Юцер.

Любовь обиженно надулась и вышла. Юцер спохватился и поспешил за ней.