Анна Исакова - Ах, эта черная луна! [Журнальный вариант]

На следующий день его вызвала к себе парторг больницы, Станислава Францевна, которую Гец звал Славой и ценил за меланхолическое спокойствие, граничащее с аристократической ленью. Как большой обтянутый мхом валун в устье бурной реки принимает на себя ярость потока, не выказывая признаков напряжения и распада, так и Слава невозмутимо пропускала сквозь себя высокий ток циркуляров, приказов, постановлений, указаний, лозунгов, задач, интриг, наветов, телефонных звонков, писем и депеш. Большая часть этого потока расшибалась об ее спокойствие и превращалась в пену. А то, что отказывалось раствориться в воздухе и продолжало теребить, она превращала в разумные слова и выполнимые поступки. Славу в больнице любили, и просьбы ее исполняли охотно, понимая, что просит она самый минимум, меньше которого уж никак невозможен.

— У вас тут была дама по имени Алдона, — сказала Слава небрежно, словно приходила совсем не за этим, а только чтобы поговорить о домашних делах Геца и мелких рабочих проблемах, — что с ней?

— Дамой ее назвать трудно, — улыбнулся Гец. — Она, что, из крестьян?

— Да нет, ее отец был аптекарем, а мать происходит из обнищавшей шляхты.

— Странно, — покрутил головой Гец.

— Обычная история: отец спился, мать издергалась, на воспитание детей не хватало времени. Между тем, играет на рояле. Так что же с ней?

— Переживает измену мужа. Умеренно эмоционально. Очень умеренно.

— Ее надо госпитализировать, — тихо, но твердо сказала Слава.

— С какой стати?!

— Чтобы спасти. Ее и доброе имя нашего ведущего физика.

— В каком смысле?

— В прямом, — еще тише, почти шепотом произнесла Слава. — Миткус — тяжелый психопат. Он ее убьет.

— Тогда надо госпитализировать его!

— Невозможно.

— Но если он опасен, то опасен для всех!

— Знаю, — сказала Слава уже обычным голосом. — Поэтому за ним неусыпно следят. А дома уследить невозможно.

— Но эта аспирантка… Она же тоже в опасности.

— Очень авантюрная девица. Если что-нибудь случится с ней, дело можно будет замять. На ней пробы негде ставить.

— То, что вы говорите, Слава, ужасно, — не то вздохнул, не то простонал Гец. — Кроме того, это же глупо.

— Я знаю, — согласилась Слава, — но жизнь состоит из этих ужасных глупостей. Так что мы делаем с Алдоной?

— Я не могу поместить здорового человека в сумасшедший дом!

— Придется, — вздохнула Слава. — Она, кстати, согласна.

— Но почему?! Можно ведь развестись.

— А вот этого наш Миткус как раз и не хочет. Алдоне принадлежит семейный дом с садом в старом пригороде над Вилией. Красивейшее место. Ее брат собирается вернуться из Москвы, где работает над докторской диссертацией. Вот тогда развернется настоящая драма. Дом принадлежит им обоим, ей и брату. Когда брат вернется, спор за владение домом перестанет относиться к области психиатрии. А пока надо оставить Алдону в живых, не дать Миткусу погубить собственную карьеру и не допустить преждевременного скандала.

— Боже, какой бред! — взвыл Гец. — Дайте этому психопату другой дом над Вилией и оставьте меня в покое!

— Об этом уже думали, но ни Алдона, ни Миткус на другой дом не согласны. Оформляйте ее документы. Поместим в маленькую палату. Со временем все уладится.

— Слава! — сказал Гец голосом, который должен был звучать грозно, но казался жалобным, — такую вещь я могу сделать только по письменному приказанию.

— Письменного приказания не будет, — ласково прожурчала Слава и улыбнулась, отчего на ее щеках образовались ямочки. Сейчас она была похожа на смущенную гимназистку.

— Сделаем так: вы кладете ее в больницу в ваше дежурство, — предложил Гец.

— А вы не выписываете ее назавтра, — согласно кивнула Слава.

Гец потупился и вздохнул. На протяжении почти полугода он старался не замечать Алдону настолько, насколько это было возможно. Ни одной записи Геца в истории ее болезни не было. Потом приехал брат Алдоны, с партбилетом и партназначением. Несчастную тут же выписали, и выписку Гецу пришлось подписать, что он и сделал с большим удовольствием. Алдона благодарила его, брат прислал цветы и бонбоньерку, а что там было с ними дальше, Геца не интересовало.

И вдруг его вызвали в министерство.

— На каком основании вы госпитализировали Алдону Миткене?! — грозно спросил замминистра.

— Я ее не госпитализировал.

— Вы — главный врач больницы и несете полную ответственность, — холодно бросил замминистра.

Так отбрасывают ногой дохлую мышь. Или лягушку. Или гусеницу с воротника. Или замерзшего воробья. Или… или соплю с пальца, зло подумал Гец. Ему стало жарко.

— Для начала мы отстраним вас от работы. На полгода. На время разбирательства. А потом будет видно… И не советую пытаться сбросить вину на других. Не со-ве-тую.

Гец вышел на улицу и задохнулся от колючего зимнего ветра. Он долго стоял, полусогнувшись, массируя лацканы пальто, собирая и отпуская обрывки разговора и мыслей, никак не желавших соединиться в нечто цельное.

Гецу было приятно, что Юцер прибежал сразу, как только услышал неприятную новость. Но их первый разговор был бестолковый и в сущности бесцельный. Юцер говорил о каких-то эшелонах, а сквозь эти эшелоны просвечивали иная тоска и иной страх, причины которого Гецу были непонятны, да и не был он в состоянии понять, что происходит с другом, потому что самое ужасное происходило все-таки с ним, с Гецем. Ко второму разговору Гец оказался подготовлен гораздо лучше, потому что к тому времени в его голове созрел план.

— Я буду бороться! — сказал Гец другу. — Я не сдамся на гнев и на милость. Нет! Завтра же я пойду к этому сопляку в министерском кресле и сообщу, что он может поцеловать меня… сам знаешь куда!

— Да, да! — вдохновился Юцер. — Мы разрушим его козни и подорвем его влияние, а угрызения совести и стыд сведут его в могилу. Я вижу, вижу, что мои враги и твои враги будут низвергнуты. Гец, еще каких-нибудь полгода.

— Ты чего? — подозрительно спросил Гец. — Ты о чем?

— Да так… И что еще ты собираешься делать?

— Я опишу этот случай во всех деталях и передам это письмо куда надо.

— О! Неужели ты изменил свое мнение? Не ты ли говорил, что писание — это трудолюбивая праздность?

— Когда я это говорил?

— Давно, лет сто шестьдесят тому, точно не помню. Еще ты говорил, что нелегко достается самая малость жизни и свободы, но пока есть вино в кубке и отвага в сердце, ты смеешься над кознями владык.

— Я?! Я это говорил? Когда?

— Совсем недавно, фон Берлихинген.

— Ах, вы изволите шутить, Юцер!

— Зачем же? На днях Мали напомнила мне отрывок из Ибсена. Мы начали жить в драме, Гец, и это почетно, потому что до сих пор мы жили в водевиле.

— Я говорю серьезно.