Анна Исакова - Ах, эта черная луна! [Журнальный вариант]

Любовь была не просто обессилена тяжелым съемочным днем, она едва держалась на ногах. Юцеру бросились в глаза втянутые щеки, опухшие губы, запавшие глаза, окруженные мрачной синевой, и необычная вялость движений.

«Сволочь! — подумал Юцер и потер грудь на уровне сердца. — Почему ему понадобилось сделать это именно сейчас?»

Вторая мысль была менее пугающей, но еще более безнадежной. Надо было раскрыть этому Гансу тайну возраста Любови. А сейчас уже все равно. И ничего, кроме бешеного стука в ушах, пересохшего рта и глухой боли то ли в сердце, то ли в желудке.

— Ты очень устала? — спросил Юцер участливо. — Как прошел день?

— Нормально, — почти беззвучно ответила Любовь.

Поев и слегка порозовев, она пододвинула свой стул к стулу Юцера и начала гладить его руку.

— Что ты? — пробормотал Юцер и погладил дочь по голове.

— Знаешь, я подумала, что если Ганс получит разрешение на мой выезд в Германию, я сюда не вернусь.

— Я уже об этом думал, — неохотно сказал Юцер. — Пожалуй, ты права. Пожалуй, возвращаться тебе незачем. У меня есть друзья за границей. Они тебе помогут.

— Сначала я вызову тебя! — сказала Любовь неожиданно звонко. — Я хочу, чтобы ты был со мной.

— Если получится, так оно и будет, — подтвердил Юцер.

Он отвел качающуюся девочку к постели, помог ей стащить с себя брюки и майку и уложил, тщательно подоткнув со всех сторон одеяло. Потом он долго сидел у ее постели, не сводя глаз со спящей.

Тем, кому на ум снова приходит Гумберт Гумберт, придется объяснить в последний раз: никаких хрупких ключиц, дергающегося пупка, кошачьего очерка скул, тонкости и шелковистости членов, короче, никакой нимфеточности, вульгарной, демонической, поддельно-бордельной или иной, в Любови не было. То была очень красивая молодая женщина с развитыми вторичными половыми признаками и нормальной психикой. Никакого запретного, скрытого или скрываемого томления она у Юцера не вызывала, даже когда его взгляд пытался различить в нынешней Любови сотни других ее образов: в ее два года, пять, семь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать и четырнадцать лет. Вот Любовь возвращается с Пашкой с прогулки, держа в крепко сжатом кулачке подаренные милиционером анютины глазки. И вот она стоит посреди майской демонстрации, растопырив ножки в коричневых шерстяных гетрах, и с ужасом смотрит на желтую лужицу, образующуюся между ее ботиночками. Шумный поток людей с флагами и плакатами огибает их с разных сторон, и Юцер склонился над ней, расставив локти, оберегая от толчков, не понимая, что нужно и можно сделать. А вот она на коленках в кухне перед праздничным тортом, высунув язычок, старательно водит маленьким факелом над поверхностью торта.

Картинки чередовались в каком-то своем ритме. За Любовью постарше, злобно глядящей на Мали в разгаре их очередной ссоры, возникала Любовь помладше у стопки коричневых чемоданов, издающих зловещий запах. Маленькая и полная решимости, с картой Сибири в руках. И тут же — Любовь на руках у Ведьмы, прикрытая пуховой шалью. Горит костер, развалины, гетто. Юцеру чудится немецкая речь в темноте, ему хочется поскорее унести отсюда Любовь. Он видит, как ее уводят в группе детей под присмотром двух полицейских и овчарки. Она оглядывается на него. Не зовет, не плачет, просто смотрит с укором. Этого не было. Это фантазия Юцера, живущая в памяти на тех же законных основаниях, что и подлинные воспоминания.

Съемочная неделя кончилась быстро. Ганс Нетке улетел, а Любовь обезумела. Она то бродила еле живая, засыпала на ходу, не хотела выходить из дома, вылезать из кровати, то сломя голову неслась на телеграф. Менады и сатиры пытались привлечь ее внимание, но теперь они уже не были ей интересны. Бал закончился, карета превратилась в тыкву, а хрустальный башмачок валялся в шкафу во Франкфурте. Любовь стала торопить Юцера домой, ей-де нужно собрать учебники и подготовиться к школе.

Юцер и сам не видел больше смысла в дачной жизни. Всего три недели, думал Юцер, разглядывая в окно такси бесконечные поля с расставленными по жнивью снопами, просторные хутора под черепичными крышами и бесконечную череду ивовых изгородей, прошли всего три недели, а жизнь опять летит вверх тормашками… в который же это раз за последнее время?

В небольших городах новости путешествуют быстро. К возвращению Любови город уже ждал свою кинозвезду. Любови пришлось не хвастаться, а обороняться. Ничего еще не известно, съемки прошли хорошо, но роль сложная. С раздеваниями? — доверительно вопрошали доброжелатели. Любови пришлось объяснять, что фильм о судьбе еврейской барышни и немецкого офицера родом из Мемеля не включает раздеваний в обычном понимании слова. Если не считать тряпья в гетто и… Нет, нет, Любовь еще не знает всего сценария, режиссер своенравен и может изменить его по ходу действия. А правда ли, что режиссер молод и хорош собой?

Когда вопрос был задан в первый раз, Любовь покраснела и тут же сделала вид, что это произошло от возмущения и гнева. Что за подозрения, что за вопросы?! Когда тот же вопрос задали во второй раз, Любовь только удивленно подняла бровь. Ее дыхание было спокойным и ритмичным, пульс даже несколько замедленным, а мимика выражала удивление глупостью собеседника.

— Почему люди такие подлые?! — спросила она Юцера.

— Потому что такова человеческая природа, — спокойно ответил Юцер, попыхивая трубкой.

Он опять начал курить. Сложная процедура набивания трубки, раскуривания, курения и очистки прибора его развлекала и успокаивала. Старые трубки перестали ему нравиться. Юцер поехал к знаменитому трубочнику и вскоре стал обладателем трех новых трубок. Нужна была одна, но оказалось сложно выбрать между прямыми и грубовато простодушными линиями яблоневой трубки, извилистым и увертливым ходом вишневой и солидной меланхоличной трубкой из старой дуплистой груши, все еще украшающей тенистый дворик трубочника. Не найдя в себе душевных сил сделать выбор, Юцер забрал все три трубки, решив уподобить их трем рубашкам. Одну трубку он раскурит за завтраком. Это будет утренняя яблоневая трубка. Обеду будет приличествовать вишневая, а грушевая скрасит одинокий вечер вдовца. Жизнь искала новые формы, но главное — в ней стал появляться уклад.

— Ты хочешь сказать, что все люди подлые? — прищурилась Любовь.

— Нет, — покачал головой Юцер, — но не-подлость требует тяжелой работы ума, характера и чувств. На эту работу большинство людей не способно.

Любовь удовлетворенно кивнула. Слова отца подходили к ее собственным мыслям.

Гойцманы узнали о приключениях Любови прямо на перроне вокзала. Встречавшая их Вера Меирович выпалила новость сразу после поцелуев.