Александр Мигунов - Сказки русского ресторана

Минут через десять мистер Хоуле хлопнул Жидкова по плечу:

— Дам вам полмесяца на адаптацию. Когда вы хотите начать работать?

— Да хоть завтра, — сказал Жидков.

И утром же вышел на работу. Объективности ради поясним, почему интервью вдруг удалось: мистер Хоуле недолюбливал людей с загрязнённой , то есть не с белой кожей. А в ту неделю к нему, как назло, приходили на интервью только чернокожие и темнокожие представители разных меньшинств. В этой толпе Жидков оказался единственным белым человеком.

Хозяин дал Жидкову две недели на тренировку, адаптацию, на переход от русской отсталости к американскому превосходству. Жидкову, конечно, не доверили самостоятельную работу, он был всегда в паре с другими сантехниками, в основном подавая им инструменты или поддерживая что-то. Когда же его просили сделать что-то творческое, посложнее, он терялся, ляпал ошибки, даже квартиру затопил, перетянув и сорвав заглушку. Через две недели Жидкова уволили за несоответствие к профессии . «Вот он, оскал капитализма!» — с таким несправедливым заключением об экономической системе, лучше которой пока не придумали, Жидков нагрузился алкоголем, поехал поздно вечером к океану и там, в тумане гонял вдоль улиц, пока не ударился о машину, припаркованную у обочины. Он домчал до ближайшего парка, забрался на заднее сиденье и проспал там до рассвета.

Позже Жидков сочинил опус об этой попытке стать сантехником. То был не рассказ, не статья, не исповедь (он никак не мог жанр определить), а что-то вроде письма в газету с биографическими откровениями и философскими вкраплениями. Поглядим, что это за опус.

Пять желаний Ивана-дурака

«От смены режима в жизни людей ничего не меняется. Мы зависим не от конституций и хартий, а от собственных инстинктов и нравов».

Желания умного американца

«— Кого можно считать умным? — Того, кто стремится лишь к достижимой цели».

Вскоре после приезда в Америку я устроился работать учеником сантехника в маленькую компанию «Хоуле Пламинг». Господа! В свои 34 года, окончив исторический факультет Московского университета, поработав учителем истории, я начал свою вторую жизнь с того, что стал мальчиком на побегушках у специалистов по унитазам. Большую часть рабочего времени я лежал, скорчившись в узком пространстве под домами стоимостью от ста тысяч до нескольких миллионов. Тело на треть утопало в пыли, в луче лампы бесились пылинки, они же похрустывали на зубах. Под воздухонепроницаемым комбинезоном жарко змеились ручьи пота. Над лицом висели, торчали, болтались медные и металлические трубы, которые надо было убрать, заменить или починить. Сантехник (часто это был Фред, молодой человек двадцати пяти лет) что-нибудь откручивал или запаивал, отрывисто требовал что-то подать, подержать, зачистить трубу. Во время дневного перерыва хозяин привозил своим работникам кока колу, гамбургеры и картофель фри, и пока нездоровая эта еда перекочёвывала в желудки, работяги оживлённо обсуждали автомобильные и медицинские страховки, процентные ставки, стоимость недвижимости, цены на разные товары.

Однажды, устроившись головой на джинсовой заднице Фреда, и тем расслабляя затёкшую шею, я завёл такой разговор.

— Послушай, Фред, — сказал я в седалище, пахнущее пылью и сантехникой. — Тебе не надоело с утра до вечера говорить и слушать о деньгах?

Я вложил в руку Фреда female elbow. Тем, кто в сантехнике не разбирается, поясню: я подал Фреду медный угол с резьбой внутренней, именуемый женским уголком . А углы с наружной резьбой назывались мужскими уголками . Присутствие подобной сексуальности в сантехнической арматуре казалось нелепым и с толку сбивало.

Зад нервно дёрнулся, голова моя подпрыгнула и стукнулась о медную деталь, зажатую в грязной мужской руке.

— Женский угол! — прохрипел Фред.

Я уставился на его руку. Он был прав. Я подал мужской.

— Прошу прощения, — пробормотал я, порылся в ящике с арматурой, выбрал в полумраке женский угол и вставил в протянутую руку.

— Да, — продолжал я. — В вашей Америке все так насквозь пропитано деньгами, что меня от них начинает подташнивать. Верно в России вас называют — страной жёлтого дьявола…

— Женский, женский, чёрт побери! — проорал Фреда, а зад так крутнулся, что голова моя больно стукнулась о трубу, благодаря которой я в эти часы зарабатывал в час по шесть долларов.

Опять он был прав: в его руке взбешённо подрагивал медный угол, изготовленный для паяния, то есть совершенно без резьбы. Фред бормотал сквозь зубы что-то, очевидно, нелестное для меня, пока я, совершенно уже запутавшись в самцах, самках и гермафродитах, не подал ему сразу все уголки: и мужской, и женский, и совсем без пола, и что-то ещё, напоминающее угол. Зад успокоился, и я снова смог приклонить на него голову. Как только утих шум синего пламени, с помощью которого труба припаялась к одному из уголков, я снова открыл рот.

— Если бы вы, американцы, меньше думали о деньгах, у вас оставалось бы больше времени думать о чем-нибудь духовном. Жизнь ваша стала бы много красивее, интереснее, содержательнее…

— Ты хочешь сказать, что люди в России люди живут интереснее и красивее? — спросил Фред сквозь шипение воды, прыскающей на раскалённый угол. — Но ты же сам рассказывал мне…

— Рассказывал, рассказывал, — подхватил я. — И бедно, и скучно, и серо бывало. Но и какие бывали всплески! А сколько красивых воспоминаний, например, от простого свидания с девушкой! У вас посадил подружку в машину, повёз в автомобильный кинотеатр, угостил попкорном, побаловался с ней под музыку и яркие картинки, — и забыл об этом событии через какую-то недельку. У вас все слишком легко даётся, слишком комфортабельная жизнь, чтоб глубоко что-то почувствовать. Для глубоких чувств нужны неудобства, лишения, боль, муки, страдания. В России, бывало, встретишься с девушкой на улице, в морозную пургу, сунешься в пару кафе, все забито, в кино тоже не попадёшь, и всё, что осталось — бродить по улицам. Наговоришься о поэзии, о смысле жизни, закоченеешь, заскочишь в любой тёмный подъезд, прижмёшься к горячей батарее, вопьёшься в её холодные губы, и чувствуешь, как губы нагреваются… Уверяю тебя, и лет через двадцать так ярко припомнишь этот вечер, словно он был только вчера.

— Зачем же ты уехал из России? — спросил Фред, замеряя расстояние от угла, который он приварил, и фарфоровым унитазом, светящимся сквозь дырку над головой.

— Сложный вопрос, — сказал я. — Для полного ответа всю жизнь надо описывать. Видишь ли, есть у меня пять желаний…

И я вкратце пересказал все желания своей жизни.

— Кусок трубы! — скомандовал Фред, внимательно выслушав меня.