Александр Мигунов - Сказки русского ресторана

Угроза Зиновия подействовала: с тех пор его хибарку огибали за всю сотню шагов. А слухи и версии о существе, подраставшем в хибарке Зиновия, за неимением доказательств и отсутствием возможности их проверить, продолжали оплетаться новыми фантазиями и, как мы знаем, докатились до предположения о чудище, при взгляде на которого все зубы выпадают, а по утверждению беззубой, человек лишается всех волос.

— А вы не хотели б сыграть Зиновия? — спросил Клионер, прослушав историю.

— Да что вы? — отшатнулся Перетятько.

— А я заплачу. И довольно неплохо.

— Неплохо? Ну сколько, например?

— Пятьсот долларов вас устроят?

— За такую позорную роль и пятьдесят тысяч немного, — сказал Перетятько, не торгуясь, а просто высказывая мнение. — А другая роль для меня найдётся?

— Не обещаю, — сказал Клионер.

Что ему было обещать. Толстяк ему был больше не нужен. А вся история о Зиновии слово в слово переселилась в миниатюрный магнитофон, который лежал в нагрудном кармане.

Ну разве не великая мечта — скупить землю всего отечества и потом, как неизбежное последствие, установить там свой режим. Но как не задириста эта мечта, для Басамента Россия была всего лишь отдельно взятой страной. Мечта его была наполеоновской — скупить землю всего мира. Конечно, если такое получится, он бы себя обеспечил властью — страшной, доселе ещё и не виданной, несравнимой даже с властью Чингиз-хана, а вопрос, как использовать эту власть, он пока откладывал в сторону. По сравнению с замахом Басамента мечты остальных, за столом сидевших, были значительно мельче, скромнее, но, тем не менее, и они по величавости запросов парили над средним обывателем, как орёл парит над какой-то вороной, и желали добиться в этой жизни если чего-то не грандиозного, то уж точно не рядового.

— Но о власти давайте пока не думать, — сказал Басамент, остужая головы. — А давайте-ка лучше помозгуем о том, как назвать нашу компанию.

Мозговали они непродолжительно, так как название компании в голове Басамента уже сидело. Он его придерживал намеренно, надеясь, что головы русских партнёров надумают что-нибудь оригинальное. И головы те, вдохновлённые водкой, надумали множество названий, за которые тут же бы ухватился писатель не сильный на фантазию. Но Басамент, рождённый для бизнеса и финансовых операций, видел всё в более правильном свете. Он позволил названию выскочить в свет, навеситься над входом в новую компанию, и кто бы потом не взглянул на ту вывеску, прочитал бы такое: RUSSIAN LAND. Тут же составили и проект состава этой компании.

Будучи в трезвом состоянии, Басамент бы продумал всё и спланировал значительно лучше и точнее; сейчас он просто рубил с плеча. Он стал, конечно же, президентом. Заплетин стал вице-президентом. Жидков — представителем в России. Литовкина сделали завотделом, а каким отделом, позже решится.

— Прошу вас также не забывать, — сказал Басамент, чтоб ещё более подстегнуть к действию русских партнёров, — что очень скоро каждый из нас заработает столько денег, что сможет к себе расположить любую понравившуюся женщину.

Ну и тему затронул он! Она была подхвачена с такой горячностью, что водка, имевшаяся на столе, испарилась с такой же скоростью, с какой в жаркий день капля дождя испаряется на асфальте, и пришлось завопить официантам, чтоб волокли ещё, да резвее.

— Так, а кто будет завхозом? — полюбопытствовал Жидков после того, как все за столом вслух и мысленно переспали с целой толпой превосходных женщин.

Заплетин задумался, обернулся, взгляд его упал на Перетятько. Толстый, фотограф по профессии, далеко не гуманитарий, неспособен никем руководить, без каких-то талантов и запросов (кроме, пожалуй, одного, относящегося к педофилии), не прочь, вероятно приворовать, но не серьёзно, а так, по мелкому, — в общем, чем не типичный завхоз.

— Да хоть вот этот, — сказал Заплетин, кивая в сторону Перетятько. — Видите вон того мужика? — указал он на Перетятько. — Самый толстый, — ускорил он поиск.

— Ты его достаточно знаешь? — прищурился Басамент.

— Как сказать, — замялся Заплетин. — Он, кстати, в Союзе служил фотографом.

— Кого он там мог фотографировать? Каких-нибудь толстых голых доярок? Над собственной шуткой похохатывая, Басамент удалился к туалету.

Каких-нибудь толстых голых доярок Перетятько никогда не фотографировал, и если б его о том попросили, он это бы сделал неохотно, без особого вожделения к переспевшим голым телам. И вообще, со зрелыми женщинами у него были нелёгкие отношения. Отказы их, болезненные, унижающие, да ещё сопровождаемые насмешками или презрительными взглядами его к ним настроили враждебно; он их и побаивался, и избегал. А после эпизода с малолеткой на печи деревенской избы он охладел к зрелым женщинам полностью, и даже в профессии своей сузил поле деятельности до того, что стал сугубо детским фотографом. Не странно ль, однако, что зрелый мужчина так быстро изменил свои пристрастия? Не родился же он педофилом, а если, представим, что родился, почему он об этом не подозревал ни много, ни мало, а сорок пять лет?

Знатоки человеческой души, то есть психиатры и психологи, практикующие в Америке, усадили б его в удобное кресло, и за оплату в сто долларов в час, они бы сказали ему нижеследующее: вы были женаты несколько месяцев, — достаточный срок, чтоб заключить, что в своих сексуальных пристрастиях вы родились нормальным мужчиной.

— Вы с этим заключением согласны? — спросили б его знатоки души. — И если согласны, то вы не могли бы припомнить какие-то ситуации, в которых вы были со зрелыми женщинами?

Таких ситуаций у Перетятько было по пальцам пересчитать, по пальцам только одной руки, но — были, и вот вам одна их таких ситуаций, самая последняя ситуация. В одной деревне, такой заброшенной, что туда человек со стороны может попасть лишь в полном беспамятстве, Перетятько очнулся в какой-то избе с головой, разлетавшейся на части и с целым стадом коров во рту (в то время он пил, как нормальный мужчина, тогда он мигренью ещё не мучился). Он схватился за рюкзачок, оказавшийся на спине, и с облегчением там нащупал самое ценное — фотокамеру. «Да, но где сумка»? — всполошился.

Дождь за окном изощрялся на звуки: без ритма и слуха бренчал на стёклах, сотнями махоньких каблучков отплясывал на рубероиде крыши, барабанил по случайному железу, звонкой струёй падал в бочку для слива. Дождь, однако, не мог заглушить звуки крупного тела гостя, который с похмелья, в чужом доме пытался найти пропавшую сумку, сталкивался с мебелью и прочими предметами, бормотал ругательства, кашлял, отхаркивался. Хозяева дома, крепко спавшие, стали от звуков тех пошевеливаться, упорно опять возвращались в сон, но когда Перетятько сшиб чугунок, они окончательно проснулись.