Александр Мигунов - Сказки русского ресторана

— Зачем мне в больницу? — спросил Перетятько.

— А я почём знаю, — сказал печник. — Это ты мне должен сказать.

Похоже, гнёт клятвы Гиппократа всё же давил на язык фельдшерицы, и если она что-то разгласила, то главное выдать не осмелилась. Печник же, настырный мужичок, желал этот факт знать непременно. Иначе, грозил он, Перетятько если и выберется из деревни, то от осложнения в организме попадёт лишь на тот свет, и его не закопают в перелеске, где всегда хоронили местных покойников, а бросят в яму подальше в лесу, и даже могилу не обозначат. А то и в болото зашвырнут, чтоб сразу поглубже засосало. Поскольку он человек не местный, жирный и, может быть, даже заразный.

Перетятько увиливал от правды насчёт осложнения в организме, и доувиливал до того, что придумал себе кровотечение не откуда-то, а из ушей. Печник, придушив ядовитым запахом, которым пропахла вся Россия, приблизил налитый кровью глаз к ближайшему уху пациента, долго вглядывался в глубину, пальцем раздвигая волоски, облепившие вход в ушное отверстие, отхаркался, сплюнул, помолчал, а потом подтвердил, что — да, Перетятько должен очень скоро помереть.

— Лучше б, — сказал он с сочувствием в голосе, — на тебя бы тоже свалилась печка. Тогда б и ты ерундой отделался, какой-нибудь отрезанной конечностью. А так, если даже такого хряка сумеют засунуть в вертолёт, не спасёт даже московская больница. Но вот что. Слушай. Возник такой шанс попасть тебе в районную больницу, где тебе уколами в жопу облегчат предсмертные мучения. Так слушай. Тебе крупно повезло. Ночью ударит мороз, даже крепкий. Смекаешь, к чему это я говорю?

— Ну? — не смекнув, Перетятько брякнул, и этим упал в глазах печника до низшей степени интеллекта.

Оглушительно крякнув, печник развернулся, неожиданно ловко для инвалида, но в процессе той стремительной процедуры то ли нечаянно, то ли намеренно один из взметнувшихся костылей с силой брошенного полена ударил Перетятько по ноге, и он перегнулся от острой боли, склонившись к полу значительно ближе, чем если бы это же движение он сделал при утренней зарядке.

Действительно, утром пробудившись, Перетятько обнаружил за окном окаменевшее пространство, сверкавшее в ярких лучах солнца. Лужи и всякие ручейки промёрзли насквозь, и до того, что вода, коченея от холода, заметалась между небом и землёй и выбрала более лёгкий путь, то есть путь в сторону неба, и светящийся сине-зелёный лёд вспучился белесыми бугорками. Ветви деревьев, крыши и всё, с чего в дожди стекает вода, напряглись под тысячами сосулек, и отдельные громадные сосульки дотужились даже до земли.

Он тут же узнал от первого встречного, что к переправе через реку вскоре отправится бульдозер, и что в свою кабину бульдозерист соглашается взять только троих, и так, чтоб все были налегке. Перетятько рванулся искать бульдозер, несколько раз оскользнулся и грохнулся на коварные обледенелости, но обошлось без переломов, порванных связок и прочих пакостей, способных его пригвоздить к деревушке на пугающе долгую часть вечности. Прикинув размеры толстяка, возникшего в группе других желающих добраться до переправы, бульдозерист скривил лицо и отвергающим взмахом руки попытался было перечеркнуть надежду вылечить гонорею. Перетятько, не медля, подмигнул и хлестнул рукой по карману. Бульдозерист скривил лицо, но так, что там промелькнул намёк на более крупное вознаграждение. Перетятько сунул в лапу механизатора такую солидную купюру, что та его внешне не поразила, но внутренне сделала такое, что он грубовато отказал даже собственному племяшу, у которого на переправе, возможно, застряла его невеста.

Племяш, стоявший рядом с Перетятько, вспылил до нескольких матерных слов, и мог бы вспылить до мордобития, направленного сразу на двоих, на обманщика-дядю и толстого гада, доселе не виданного в деревне, но мордобитие не состоялось по причине, известной только племяннику.

Выждав, когда вспышка угаснет, дядя спокойно растолковал, что отказался везти племяша ради его собственного блага, точнее, ради блага невесты.

— Хрен его знает, — сказал дядя, — какое количество народу успело накопиться на переправе, пока лупили эти дожди, и если ты, Колька, останешься дома, в кабине будет больше места для невесты. Кроме того, — вопрошал дядя, — откуда ты знаешь, что эта девка хранила предсупружескую верность? Что не трахалась там, где была, с какими попало хлопцами?

Колька на то слегка призадумался; однако, уже больше по инерции, продолжал загрязнять воздух надоедливо похожими словами. Терпение дяди исчерпалось, и он пригрозил, что если племяш не заткнётся сию минуту, то он невесту точно не привезёт. Племяш замолчал и покинул сцену, и дядя смог, наконец, сконцентрироваться на отборе других пассажиров. При этом он холодно отметал родственные, дружеские и другие связи. Как какой-нибудь американец, он в голове держал только барыш.

Засунув все барыши в карман, посадив в кабину трёх пассажиров, бульдозерист помахал рукой обледеневшей деревушке и стал заводить мотор. Нелепо, конечно, тащиться на гусеницах добрую сотню километров, но если бы не было бульдозера, и Перетятько в тот момент предложили поехать на телеге, он и от телеги бы не отказался. Самоходной груде железа, казалось, ничего не оставалось, как, дробя гусеницами землю, обледеневшую от холода, ринуться в сторону переправы. Но, как нередко случается с техникой, заброшенной в русские поселения, двигатель бульдозера закапризничал, и дальше, пока его зло и упорно всё же пытались впрячь в работу, вёл себя, будто простудился по вине резкого похолодания — клацал, кашлял, хрипел, сопливился (если есть невидимые слёзы, почему не быть невидимому насморку).

Велев всем убраться из кабины, бульдозерист пару часов ковырялся в замасленном металле, потом с выкриком разбирайтесь! швырнул перед продрогшими пассажирами деньги, свалявшиеся в комок, свой незаработанный барыш, и взбешёнными шагами удалился приводить нервы в порядок. В какой-то момент он обернулся и состроил грязный кукиш в сторону отвергнутых, обиженных, волками глядевших односельчан.

Каким-то пронырливым крестьянам удалось-таки уговорить грузовичок (крестьяне уговаривали не машину, а к ней прикреплённого водителя, который в то утро не мог проснуться, а проснувшись, ничего не понимал, пока ему щёки не отхлестали и в глотку не влили целый стакан). Уговоры оказались плодотворными, что внешне отразилось на походке, которой водитель пересекал пространство между его халупой и перелатанным грузовиком. Походка водителя напоминала походку матроса во время шторма. Грузовик был похож на те машины, что в весёлых клубах пыли катили по просёлочным дорогам в годы довоенного энтузиазма, а в кузове задорные девчата с граблями, лопатами, в платочках распевали песни из кинофильмов.