Александр Мигунов - Сказки русского ресторана

Паромщик выскочил из избушки, спустился к реке и вернулся с сумкой, со дна которой стекали капли, а бока вдруг начинали шевелиться. Шевеление он объяснил охотно: каждый раз, возвращаясь с дежурства, он уносил домой свежую рыбу. Ловил он её с помощью морды, самодельной плетёнки из ивовых прутьев. В ту морду чего не попадало — ельцы, сорожки, да пескари, и даже окуни попадались. Рыбу получше, покрупнее они с женой потребляли сами, а мелочь бросали домашним кошкам.

— И вот ещё что, — сказал паромщик перед тем, как совсем покинуть избушку. — Самовольно паром и лодку не трогайте. А то тут были такие умники. В моё отсутствие сбили замок, да сами хотели переправиться. Решили, что можно и без каната, шестами о дно, да и все дела. А здесь-то поглубже, чем шесты. Вот умников этих и унесло. Всю ночь на пароме зубами стучали. Как, гады, совсем не окочурились?

Лес погружался в холодный сумрак. Верхушки сосен на фоне неба постепенно теряли очертания; они размывались по небосводу, как капля чернил по промокашке, — не так, конечно, быстро, как чернила. Спотыкаясь о камни, корни, неровности, часто падая, ушибаясь, Перетятько с трудом поспевал за паромщиком по плохо заметной коварной тропинке, всё время круто идущей в гору, и старался в точности повторять движения тела перед ним, которое тоже спотыкалось, но как-то умудрялся не упасть. Чтоб видеть всё лучше, извлёк очки, которые очень редко использовал, несмотря на чувствительную близорукость. Кто-то сказал, что в этих очках он выглядел, как разжиревший филин; с тех пор он пользовался очками только в безлюдных ситуациях. На небо вскарабкалась луна со слегка подмятым бочком, свет луны не позволил тьме проглотить окружающий мир окончательно.

После двух километров подъёма они, наконец, достигли вершины и остановились отдышаться. Под ними был длинный склон горы, на котором когда-то лесорубы выстригли широкую полосу; просека успела порасти юными деревьями и кустами. Где-то внизу, далеко внизу по-волчьи светились глаза деревушки, и было похоже, что от места, где стояли Перетятько и паромщик, однажды скатился огромный ком, протаранил просеку меж деревьями, раскололся и рассыпался по долине избами, банями, амбарами и всеми другими атрибутами небольшой русской деревни.

Тропинка круто свернула в сторону в поисках меньшей крутизны, однако, Перетятькин проводник к деревне стал спускаться напрямик. Спуск по просеке оказался не столь рискованным и болезненным, как сначала показалось Перетятько. Как только он терял равновесие, из тьмы к нему протягивались ветви, за которые он успевал ухватиться, и пусть он несколько раз упал, спуск удалость преодолеть без переломанных костей, вывихов, порванных связок, и прочего, что может случиться с живым телом.

Деревушка была без особых примет, которые бы стоило упомянуть; была, как десятки других деревушек, в которых Перетятько побывал. Паромщик ему указал на строение с тусклой лампочкой перед входом и растворился среди теней, которые густо и контрастно обрисовывала луна. В магазине два подвыпивших мужика развлекали молодую продавщицу. Когда Перетятько возник на пороге, мужики уставились на него с громадным любопытством и иронией, потом отодвинулись от прилавка, и пока он находился в магазине, они за его спиной похохатывали по поводу всех его слов и движений. Под всплески смеха тех мужиков он, спохватившись, что в очках, стащил их, хотел сунуть в карман, промахнулся, очки упали на пол. Он наклонился их подцепить замёрзшими, мало послушными пальцами, промахнулся, едва сам не упал, опять потянулся за очками, уцепился за дужку, потянул, стал поднимать и опять уронил.

Мужики за спиной разрывались от хохота, как если б вдруг оказались в цирке, и перед ними, в пяти шагах смехотворно выкаблучивался клоун. Справившись с очками, наконец, Перетятько не стал ломать себе голову вариантами скудного ассортимента, а попросил стандартный набор, который уж сколько десятков лет поил и кормил русский народ: две банки консервов, а лучше четыре, буханку хлеба, бутылку водки.

— И ещё одну бутылочку, пожалуйста, — сказал он, ещё раз сильно потешив развеселившихся мужиков, и сказал он это, сообразив, что пока доберётся до больницы, водка будет единственным средством для снижения болезненных ощущений.

Он бы не стал возвращаться по просеке, — вниз ничего, но назад слишком круто, — но как в темноте отыскать тропинку, по которой можно дойти до парома? Продавщицу он спрашивать не рискнул, подобный вопрос, наверняка, вызвал бы новый взрыв хохота. Он бы поймал кого-то на улице, но, как водится в деревнях в пору не самой тёплой погоды и после наступления темноты, все сидели в своих избах.

К парому он возвращался долго, но зато всю обратную дорогу проделал с угодной ему скоростью, и отдыхал, когда ему вздумалось. Во время ходьбы под телогрейкой звучно взбулькивали бутылки, а авоська с консервами и буханкой чувствительно билась по ноге. В какой-то момент, уже на тропинке, от парома недалеко, он обернулся на треск сучка. Во тьме, как будто, что-то блеснуло, и страх немедленно преподнёс очертания нескольких волков. Он побежал, часто оглядываясь.

— Эх, Степаныч, — сказала бабка, когда он, взмокший, в облаке пара, ввалился в натопленную избушку. — Случилось-то что тут без тебя…

Сквозь причудливые разводы от пара, осевшего на очках, он видел в комнате человечка, словно разрезанного вертикально на оранжевое и жёлтое. Его левую половину лизал оранжевый свет голландки, а правую в жёлтые тона красила зыбкая керосинка, находившаяся на столе. Перетятько содрал с носа очки, и причуды зрения улетучились.

— Тут, Степаныч, вот чего было. Я тут одна совсем околела. Думаю: нет, так не годится. Притащила дровишек, щепы наколола, — вишь, как голландка распылалась. Тёпленько стало, я и разделась — вот, как сейчас, в одном халатике. Сижу, в окошко это поглядываю. А что там в окне? Одна темнота. Чего, думаю, я гляжу? Ты-то мне что, ни зять, ни кум, а всё ж любопытство в голове: как, мол, ты там, в такой-то темени, ты для волков хороший кусок, целую стаю, поди, прокормишь. Потом, когда снова в окно сунулась, гляжу, за рекой-то — огоньки. Это же надо, паромщик сбежал, а там какой-то транспорт объявился. Ну, схватила платок, шубейку, да рукавицы, да из избы. Глядь, а огней-то уже нету. Надо же, думаю, проворонили, помянула паромщика словечком. Обманул нас, что транспорта не будет. К бабе своей греться отправился, а мы тут с тобой прозябать должны. А за рекой-то — голоса, разгрузили кого-то и оставили. У нас хоть изба, да ещё натопленная. А им каково, на болоте спать?

— А ты им кричала? — спросил Перетятько.

— А что в том кричать? Какой в том толк? Мне, что ль, паром тянуть через реку?