Александр Мигунов - Сказки русского ресторана

Шофёр был пьян в хорошую сторону — весело скалился на пассажиров, деньги принимал не как бульдозерист, а сколько давали, на то и кивал. После не очень долгих попыток уговорить машину ключом, он отсосал маленько бензина в ржавую банку из-под консервов, плеснул ещё меньше в карбюратор, крутанул пару раз рукоятку завода, мотор почихал, лениво задёргался, и вскоре неспешно, но без провалов набрал нужные обороты. Ещё веселее оскалив зубы, шофёр вытащил из телогрейки недопитую поллитровку, прополоскал бензиновый рот, но водку, использованную для полоскания, не выплюнул, как, вроде бы, полагалось, а отправил внутрь организма, потом глотнул ещё пару раз, забрался в кабину и взялся за руль.

В деревянный замызганный кузов машины поместились все желающие поехать, то есть их было не так уж много. Перетятько сидел прямо на досках, и можно понять, как он позавидовал бойкой, лет шестидесяти, бабке, устроившей зад на мягком узле (шофёр назвал бабку Поликарповной). Узнав фамилию Перетятько, Поликарповна долго тряслась от хохота.

— Не стыдно тебе жить с такой фамилией? — спросила она, наконец, оправившись. — Ну, — приготовилась услышать что-то ещё более смешное, — а по батюшке тебя как?

— Степанович, — сказал он оскорблённо, и отвернулся от бабки с намерением с ней ни о чём не разговаривать.

— Степаныч? — она снова захохотала, но тут уж напрасно, по инерции, ибо если начать придираться к такому отчеству, как Степанович, то можно придраться и к Ивановичу, и вообще ко всему русскому.

Лязгнула дверца, и грузовик, скрипя, повизгивая и постукивая железными и деревянными частями и оскользаясь на поворотах, стал неторопливо пробираться по обледеневшему бездорожью, которое местное население иногда называло главной дорогой, а чаще всего по-свойски — болтанкой . От сотрясений и вибрации удобно устроившиеся пассажиры оказались на дне кузова, а пожитки рассыпались и катались. Бабка, ползая на коленях, попыталась как-то собрать воедино узел, рюкзак и чемодан, потом махнула на них рукой, села у борта, прижалась к нему, крепко вцепилась в него руками, на которые благоразумно натянула две или даже три рукавицы. Перетятько, ввиду преимущества в весе, не так легко поддавался смещению; кроме того, помогали руки, упиравшиеся в пол грузовика, как толстые наклонные колонны.

Проехав около получаса, они застряли в глубокой яме, которая была наполнена водой, предательски скрытой коркой льда. Шофёр, очевидно, всегда скалился, и в минуты хорошего настроения, и совсем в другие минуты, поскольку он скалился даже тогда, когда изнурительно долго пытался выбраться из ямы с помощью педалей, то бросая машину вперёд, то откатываясь назад. Пассажиры совсем перемешались друг с другом, с пожитками и с мусором, который обильно присутствовал в кузове. Трещал лёд, завывал мотор, летели комья грязи из-под колёс; какую-то тётку совсем укачало, она перегнулась через борт и выливала из себя всё, что не нравилось организму.

— Батарея помрёт, — наконец, не выдержал разбиравшийся в технике мужик.

Шофёр оглянулся на него с недобрым, даже опасным оскалом.

— А ты, мудило, лучше заткнись, — хрипло сказал он, почти прорычал. — Видал я таких политруков. Ты лучше, чем жопу свою отсиживать, иди-ка мне веток наломай.

Было похоже, что если б мужик, неразумно ляпнувший про батарею, столкнулся с шофёром в нейтральном месте, скажем, в магазине или на улице, он бы ему не простил мудилу , и вышел бы спор двух мужиков на тему, кто самый большой мудила. Но в данной ситуации от шофёра зависела вся поездка, иначе, он оказался начальником, а все пассажиры — подчинёнными. Мужик, знавший толк в аккумуляторах, осознал свою подчинённость, с присмиревшим лицом спрыгнул на землю и пошёл подбирать и ломать ветки. Чего-чего, а такого добра в любом лесу хоть отбавляй, и вскоре он приволок большую, даже чрезмерную охапку в основном еловых ветвей, побросал их под задние, ведущие колёса, грузовик тут же выбрался из ямы и покатил, не останавливаясь.

Мужик остолбенел от несправедливости.

— Эй ты! — завопил он вслед и побежал догонять машину. Шофёр не хотел, чтоб тот сразу догнал, и когда, наконец, мужик сравнялся, вскарабкался в кузов и осел, тяжело дыхание переводя, оскал шофёра как бы прояснился под влиянием улучшенного настроения.

— Чего он всё лыбится, да лыбится? — негромко вымолвил Перетятько.

— Ай нет! — бойко откликнулась бабка, с громкостью голоса перехлестнув, но тут же громкость отрегулировала на шофёру недоступные децибелы. — Это не то, чтобы он лыбился. У него, это значит, рот дефективный. Говорит, что производственная контузия. А кто ему верит? Да никто. Думают, в морду его ударили, как раз, когда он оскалил зубы. Отбили ему мускулы улыбочные, вот он теперь ими и не шевелит. Скалится всё время, как вампир.

Мужик одобрительно закивал на приятный ему комментарий.

— Это что! Подумаешь, лыбится, — разговорилась Поликарповна. — Вот, рассказывали мужики, в другой деревне парнишка жил. Молоденький, только пятнадцать исполнилось. Ничего в нём такого особого не было. Курносый. Наверно, похожий на этого, — ткнула локтём в бок Перетятько. — Только не жирный, как этот хряк, — ещё чувствительней ткнула в бок.

— Ты это!.. — сказал он, отодвигаясь. — Тебя бы так локтем, небось, заорёшь.

— Неужто почуял? Да как же это? У тебя там подушка, набитая жиром.

— Сама ты подушка, — огрызнулся, не желая особенно собачиться. С такими агрессивными бабёнками лучше далеко не залезать. Унизят так, что не дай бог.

— Так слушай, — говорила Поликарповна в сторону мужика. — Парнишка был что ни есть местный. Учился, вроде бы, на тракториста в Залежаевском ПТУ. Говорили, в карты до жути резался. Курил с тех пор, как из люльки вывалился. По полу, должно быть, впервые, пополз, а там недокуренная папироска. Втянул пару раз, и пристрастился. Чуть позже попробовал самогон, с тех пор, говорят, от воды оказывался, недостаток жидкости в организме восполнял с помощью алкоголя. Его учительница спросила: какую мечту ты лелеешь, Витенька, чего бы ты больше всего хотел? А он отвечает: бутылку водки!

Мужик с Поликарповной захохотали, и Перетятько пришлось к ним примкнуть, чтобы не стали издеваться над отсутствием чувства юмора.

— Но дальше с ним чудо приключилось, — продолжала рассказывать Поликарповна. — Пошёл он на речку, с бутылкой водки. Ближе к вечеру. После дождя. Закат был, и радуга во всё небо. Он так вдруг расчувствовался на красоту, что протянул к ней свою бутылку. Как бы: давай, мол, со мной за компанию. Даже забыл на камень присесть, на тот, на котором всегда сидел. Утром старуха корову вывела, глядит, человек стоит у реки, и кому-то протягивает бутылку. Дальше пошла, обернулась, — стоит, и ничего не поменялось. Ещё прошла, ещё обернулась. Стоит, как будто, окаменел. Старуха к нему близко подошла. — Ты чё, Витенька? Что стоишь? А он не шевелится, не отвечает. — Ладно чудить, — говорит старуха, и по руке с водкой пришлёпнула. А рука даже не закачалась. Старуха его по заду хлестнула, и нет, никакого шевеления. Глаза открыты, весь, как живой, а будто, как памятник неподвижный. Потом вся деревня сбежалась на чудо. Три мужика в него упирались, как в грузовик, в колее застрявший, а он — ни с места, стоит, как вкопанный. И отвёрткой в него потыкали, и молотком, и даже кувалдой, — а на нём ни одной царапинки. Мужики до того все обезумели, что надрались до полусмерти. Один из них разогнался на тракторе, врезался в Витьку, разбил технику, а на Витьке — и ни царапинки.