Генрих Шеф - Записки совсем молодого инженера [Повести и рассказы]

Зимой меня возят на санках. У них есть спинка, и меня укутывают, а потом кладут так, что я могу даже держаться, и мне никак не вывалиться. Мне, наверное, года два, и конечно меня и раньше возили в разных колясках, а не держали только на руках, но именно санки я помню: какой отец большой и черный, бежит по снегу на панели, слева тонкие прутья решетки, и между ними просунулись голые длинные ветки, сверху тоже нависают черные. Отец бежит, тянет веревочку, галоши сверкают, и мне радостно, но потом вдруг там на тротуаре оказывается спад. Совсем небольшой уклон, но для меня это настоящая гора, и санки летят, дух захватывает, я вцепился в дерево спинки, сжимаюсь, но не чувствую этого, ничего не вижу, а потом полет кончился, но радость бьется во мне, и какое-то короткое время, отдыхая, я живу в горячем потоке. Но минуты проходят, отец катит меня дальше: вот это я помню.

Потом я уже хожу под стол. Я хожу по кровати, по полу, а также в коридор и бываю на кухне, во многих других местах, но больше всего я помню, что про меня говорят: он ходит под стол пешком… Есть такой же маленький мальчик в нашей квартире — Сергунька. Мы ходим вместе под стол. Я отлично помню, что мог залезть туда, не задев головой, не согнувшись, но мы почему-то идем на четвереньках и, ползая там, что-то делаем: игрушки раскиданы вокруг, их очень много, и, наверное, мы большие привереды, если нам надо так много игрушек, а мы все недовольны, но то, что мы сидим под столом, дает нам чувство укрытости, какой-то защиты, свободы. Нам приятно, мы нравимся там друг другу. Может быть, так птицы прячут голову под крыло и думают, что их никто не видит: нам тоже кажется, что здесь мы одни и между этими четырьмя ножками нас никто не найдет. А может быть, это просто человеческое ощущение: «крыша над головой». То, что и взрослым дает отдых и уверенность: своя крыша над головой, свой дом, родина… Но мама все же потом, в нужный час, вытаскивает меня из-под стола.

— Хватит, нагулялся, — говорит она. — Иди ешь кашу.

Я уже давно знаю, что такое каша. Мне противно видеть ее, эту манную кашу, я никогда не хочу есть! И мама садится рядом, берет ложку. А ведь я, кажется, сам уже могу держать ложку, но здесь она мне, конечно, не доверяет, здесь нужно ей самой кормить меня.

— За папу, — говорит она, — за бабушку, за дедушку… Съешь. Съешь еще. За киску. За попугая…

Она говорит, а я давлюсь, и каша кусками падает на салфетку, которую обвязали мне вокруг шеи.

— Ах, ну что с ним поделаешь. Не ест.

— Подбавь ему песку, — говорит отец.

И вот мама берет кашу только на самый краешек ложки — плотную, сырую, противную кашу — и зачерпывает потом полную ложку песку. Тогда я ем, и это даже, кажется, вкусно, но я уже привык капризничать, и меня теперь обязательно надо упрашивать: «За папу, за маму… За попугая… Еще одну ложечку…» Мать меня кормит, где-то рядом отец, это он сказал, чтобы мне дали побольше песку, мне хорошо, и вот это я помню.

Потом я один. Вокруг меня нет других детей. Сергуньку из нашей квартиры я больше не вижу. Только мать и отец рядом. Отец наклоняется по вечерам к столу, он занят, я не должен ему мешать, он «делает газету», и это нужно для «работы»: яркие краски лежат там под светом на столе, а потом чистыми пятнами ползут по бумаге. Я тоже беру кисточку и тоже макаю ее в воду — у меня есть свой стаканчик, своя бумага. Я тоже рисую — может быть, это дом? или машина? дым из труб? человек? Отец склоняется над столом, и мне хорошо, но потом его нет, мать говорит — «война с белофиннами», но я, кажется, не очень замечаю, что его нет, и мне хорошо по-прежнему.

И вот за окном зима, идет снег, и, наверное, воскресенье — мама дома, никуда не уходит и лежит в кровати, я лежу рядом, тепло, и горит желтый свет на стене: так темно за окном в это воскресное утро. А потом в дальнем углу нашей большой комнаты открывается темная дверь — и входит отец. Я плохо вижу его сначала, но это он, я говорю: «Папа…» — и вот уже, как и прежде, около лампы его лицо светлое, и он наклоняется к нашей большой высокой кровати. Он сам большой, и принес с собой холод, и пахнет снегом. Мать плачет. И еще я вижу — темные малиновые квадраты в уголках его воротника и свет пятнами на этих квадратах; откуда-то слышится музыка.

Мать говорит, что кончилась война. Мне было уже три года. Я родился в 1937 году.

Он действительно все это помнит. И попугай в самом деле был красный. Эта птица висела у них потом на шелковой ленточке, привязанная к гвоздику, который был вбит в стену, и он уже пошел в школу, а год за годом глядел на него. Может быть, это было безвкусно, и вообще нелепый обычай: вешать на стену игрушки, тарелки, но так нравилось маме. А потом как-то незаметно попугая сняли: когда переклеивали обои, что ли? Он сначала даже не обратил внимания. Все это мелочи! Он вот помнит попугая, но это такое-такое, детство, вспоминаешь его редко, и даже нет, пожалуй, никакой пользы вспоминать что-то такое слишком далекое. Но все же помнит того далекого попугая. А шумел попугай, оказывается, оттого, что в нем было что-то насыпано. А отец дергал его за хвост.

Получается так, что если перебрать все, что он помнит за эти годы, он больше запомнил отца. Наверное, это так потому, что мать всегда была с ним рядом и непрерывно — день за днем, из года в год — возилась, оберегая, и его кормили ее мягкие руки: он просто привык. Эти руки делали все самое нужное, они согревали и ласкали его, он всегда мог быть ими доволен и потому мог не замечать их — за что же ему замечать и помнить, если ему всегда так хорошо, когда они рядом, и от них идет нежность, забота? Так он привык, он почти не помнит в те годы мать. А отец подходил к нему редко, реже брал на руки, и это чаще бывало по-новому и какую-то более глубокую оставляло в нем память.

А еще одна удивительная вещь — он совсем не помнит за те годы плохого. Самое плохое — то, что ему не нравилась манная каша. А ведь каждый, наверное, знает, как часто такие маленькие дети заливаются плачем. Горько и безысходно вопят они: вот уж, наверное, совсем невыносимо страдает сейчас человек, и, конечно, так ему плохо, что хуже быть не может. А сколько поводов, кстати, чтоб зареветь: не так положили, не так его шлепнули — вот уже плач. А там еще каша невкусная, подушка плохая, мама сердится, кошка бяка, и доктор подходит, делает уколы. Но он ничего не помнит за те годы плохого. Только много покоя. Покой и блаженство. Все это как-то растянуто и медленно. Медленная радость! Медленное блаженство! И, наверное, поэтому все запомнилось чисто и глубоко.

Он увидит потом сад, деревья которого будут протягивать зимой свои голые ветви, потому что сад, черный, так и останется на том месте, когда он уже вырастет, и по-прежнему будет стоять вдоль панели забор из железной решетки, только люди более пожилые будут говорить иногда, что деревья вроде бы стали больше. Это ивы. Странно, в городе вдруг такие деревья — высокие ивы. Он будет часто ходить мимо, и асфальт в одном месте — может быть, он заметит — с легким уклоном сбегает под ноги, совсем маленький спад, хотя, занятый своими делами, вряд ли он это заметит, разве что потом, один раз, остановившись в раздумье, возможно вдруг вспомнит: «Ведь это отец меня там катал на санках». Еще удивится, может быть, что такая маленькая на панели в том месте горка, а ему было очень сладко и страшно.