Генрих Шеф - Записки совсем молодого инженера [Повести и рассказы]

И еще раз я запомнил в тот год сверкающее небо — и много-много зелени рядом под солнцем. Мать сидит на траве. Это небольшая горка, и трава чистая, только местами валяются на ней комья земли, мелкие и крупные, и мама, когда садилась, а потом усаживала рядом меня, даже выбирала место, чтобы мы не испачкались. Комья земли сухие. Дождя не было, светило солнце. Горка, уходя вниз, кончалась обрывом, и там, под обрывом, работали люди. Лопатами они рыли землю, кидали ее на траву, и то, что у них получалось, были большие, глубокие ямы. Отец называл их «окопы». Отец сидел с нами, он был в военной форме, он улыбался, мать тоже что-то ему говорила, а потом мы все ели из банки редиску со сметаной, белые кружочки с малиновыми ободками, так вкусно! Трава вокруг была чистая. Я просил еще. Мы смеялись. Солнце слепило глаза. А потом мама сказала, что папа сегодня уедет, потому что это опять война…

Всех детей сразу же привезли снова в город. Больше не было для меня никакой дачи, и сначала, кажется, я вообще сидел дома и никуда не ходил, хотя детский сад был на нашей улице и совсем рядом: родители детей никуда от себя не пускали. Потом я гуляю с ребятами во дворе. На улицу нам нельзя выходить, и вот мы сидим в тени, на прохладном булыжнике за дровами. Небо между темными флигелями нашего дома стало, кажется, выше, оно большое и широкое, оно что-то новое в нашей жизни. Мы теперь часто глядим на небо, и оно, наверное, кажется таким большим, потому что сейчас в нем опасность.

Война вошла где-то на краю страны. Через несколько месяцев немцы были уже около города. И вот мы, мальчишки, сбившись в кучку под аркой, спрятавшись вроде бы, а на деле всему открытые и беззащитные, глядели на небо и слушали, как пролетали над нами снаряды. Ничего, конечно, нам не было видно. Даже нельзя было разобрать взрывов. Снаряды летели куда-то далеко за наш дом. Но тихий гул все время перекатывался вдали, и от этого было страшно.

Потом битые стекла лежат у нас во дворе, и все говорят, что осколком убило дворника и еще какого-то чужого мужчину, который прятался в нашей парадной. Мы стоим испуганно в стороне и видим, что кого-то уже несут на носилках, а потом подбегает Левкина мать и с плачем хватает его за руку: «В могилу ты хочешь меня загнать!» — кричит она. Она тащит его за собой, а мы разбегаемся.

Потом выходит наша другая дворничиха: старая женщина, старуха, в руках у нее что-то круглое и железное. Она ставит этот кругляш на ножку, прижимает к своему толстому животу, и вот злой вой заливает небо, двор и наши квартиры: тревога. Еще выше становится небо, потому что уже не смотришь на солнце и не слепит оно тебе глаза, мешая увидеть всю высоту, но глядишь на черные крестики, которые ползут по той высоте: немцы, самолеты, тревога. И гул моторов, падая сверху, волнами бьется о вой сирены. Война!

Он был тихий ребенок в детском саду: робкий. Вот и няню позвать к себе не смог, когда было надо. И с занозой к врачу идти побоялся, хотя все же не струсил перед девчонкой и «объяснился» в любви.

Он думает иногда потом, что таким же тихим остался. Как это мешает, когда надо убедить кого-то. Или бить в морду! Или, наоборот, показывать свои достоинства.

Он никак не запомнил первый день войны. Он не мог еще этого понимать, и то, что для взрослых стало судьбой или сдвигом судьбы, для него было сначала только продолжением прежней жизни: уехал отец, а он и не заметил, что нет отца. Мать была рядом. Все было пока по-прежнему. Ему все еще хорошо. Только на улице по небу ползет опасность: война, да тихий гул непрерывно перекатывается по городу — где-то рвутся снаряды.

Но он ребенок. Он хочет лишь одного: чтобы ему было хорошо. Сам он не понимает этого, но это знают другие: ему надо, чтобы были тепло, покой, забота, игры, радость и ласка. Чтобы все время было бы так. А ему безразлично, откуда и почему должно быть все это: если ему вдруг плохо, он в горе и плачет.

Заботливые и взрослые люди именно сейчас трудились ради него. У них было мужество, и они делали усилия, чтобы для ребенка все было так, как ему нужно. Чтобы были с ним покой, и радость, и ласка. Чтобы он был накормлен. Сыт и тепло одет. Чтобы ему было хорошо. Но силы этих взрослых людей оказывались пока слишком малыми перед той новой и страшной силой, которая была перед ними — война! — и, рано или поздно, они видели, они уже не смогли бы защитить ребенка перед всем страшным и уберечь его от плохого. Это случилось зимой. Но тогда еще, летом и осенью, он жил по-прежнему, играя в игрушки, хотя и знал, что уже есть опасность и идет война. Такой он был еще маленький.

Я лежу одетый под одеялом. Холодно в комнате, темно, мать на работе, а бабушка ушла за хлебом. Мне страшно. Наши окна выходят на запад. Там немцы. Детский сад тоже на нашей улице. У него два окна глядят в ту же сторону. Три снаряда попало в детский сад на прошлой неделе в воскресенье. Какое счастье, что это было именно в воскресенье: никто не пострадал, детей не было. И все снаряды попали в подвальные окна. Они были мелкие, но внутри все искорежено, и поэтому я сижу дома. В комнате темно. Опущены занавески на окнах, хотя день на улице. Лишь чуть-чуть приподняты шторы. Бабушка, уходя, сделала так, и наверное это хорошо, потому что когда на улице где-то рядом рвется снаряд и занавески вдруг вспучиваются, сыплются стекла, — сразу становится очень светло, я высовываю наконец нос из-под одеяла и вижу, что стекла упали на пол, не долетев до меня: кровать стоит в дальнем углу около двери. Я тогда быстро бегу в коридор, оставив второпях дверь открытой, и сквозняки летают по комнате. А по радио запоздало объявляют о начале артиллерийского обстрела.

В коридоре есть то, что мы все называем «капитальной стеной». Она около наружной двери, и там я стою, мне все еще страшно немного, но я знаю, что капитальную стену не сможет пробить никакой снаряд. И там около двери меня видит бабушка, когда приходит с сумкой: мы все теперь живем вместе, бабушка, дедушка, мама и я. «Что случилось?» — Она бежит в комнату, и хотя где-то рядом рвутся снаряды, она там прибирает, завешивает окна, стекла звенят на полу, а я замерз и хочу есть: сумку она поставила в коридоре у моих ног. Присев на корточки, я разворачиваю первый сверток. Отламываю кусочек — коричневый хлеб. Жую, торопливо глотаю: как бы бабушка не вернулась, не заметила бы! А потом замираю, разинув рот, и плююсь от того кислого, горького, что щиплет вдруг в горле: это мыло. Бабушка возвращается. «Что с тобой?» — Она кидает свой мусор в угол и дает мне воды, потому что видит развернутый кусок мыла (как быстро взрослые до всего догадываются!) и молчит. А я плачу от голода.

— Так он, значит, начал уже мыло есть?

Мама приходит к ночи с работы. Мы все не спим, мы ждем ее и смеемся. Только дед молча улыбается, больной, в своем кресле. Я могу тоже смеяться, потому что мать приносит хлеб: она дает его мне. Она варит кофе на печке, и комната наполняется съедобными запахами. А потом сливает жижу и, отжав то, что осталось в кастрюльке, делает из кофейной гущи лепешки: она их жарит и дает мне. Я уже почти сыт. Эти горячие лепешки такие вкусные! Меня укладывают в постель, которую ставят теперь в коридор поближе к капитальной стене, и я засыпаю.