Генрих Шеф - Записки совсем молодого инженера [Повести и рассказы]

12 апреля

Марк Львович сегодня утром сказал мне: «Ну, ладно, Гера. Работайте…» А Лида сказала: «Марк Львович, ему ведь нельзя работать». — «А план, — сказал Y, — кто будет мне план выполнять?» Лида улыбнулась. «Господи, — подумал я, — что он за человек?» И еще я подумал: «Все-таки трудно быть начальником. Недаром им платят большие деньги». А потом я сел на свое место, но ни один прибор не включил. У меня был целый день впереди. Моя схема стояла безжизненная. Неоновые лампочки были погашены, и цветной монтаж тускло поблескивал.

Мне снова пришли в голову мысли о смысле жизни, и опять захотелось кого-то об этом спросить. Инга подошла и спросила: «Как ты себя чувствуешь?» Она была, я увидел, самым близким для меня человеком на свете, но моя тоска, которую я с раннего утра в себе чувствовал, почему-то не уменьшилась после того, как я это понял. Я глухо сказал: «Хорошо себя чувствую». А Инга сказала: «Все-таки ты плохо выглядишь. Ты мне покажешь сегодня весь твой дневник?» Я кивнул головой и ничего не ответил. Потом я вынул дневник. Я стал писать…

Я сегодня буду, наверное, писать весь день. Я сегодня не имею права работать. Но сегодня я в последний раз пишу свой дневник. Больше я его не буду писать. Я не хочу! Зато теперь я буду писать в стенгазету. Одно качество, как говорится, перешло в другое, и все равно я буду писать: теперь уже прямо для всех наших людей в отделе. Я сижу и гляжу в стену — я пишу свой дневник на виду у всех, — а все-таки я сейчас чувствую, что меня гложет тоска. Я хочу работать! Когда у тебя нет работы, чувствуешь себя неприкаянным, неприглядным. Я это знаю давно, а они вот только сегодня стали меня воспитывать! По-моему, молодых специалистов, которые еще не привыкли, надо через каждые полгода на день, на два освобождать от работы, чтобы они острее почувствовали, что такое «работа», и потом ее полюбили. Они бы тогда больше хотели работать! Как я сейчас! Моя тоска, я знаю, пройдет, но в душе потом, я думаю, останется темный осадок. Я хочу работать! Что они со мной сделали? Я все больше думаю о смысле жизни. Я люблю Ингу. Я люблю свою работу. Я сейчас несчастлив, потому что сижу и пишу свой дневник. Мне надоел мой дневник! Я вижу, что человек не может жить все время одними словами…

Я пошел сейчас к Мише и сказал ему: «Скоро обед». А после обеда, я сказал, они уже могут дать мне работу. А Миша посмотрел на меня и засмеялся. Он сказал: «Сиди и пиши. Ты же любишь писать». Я подумал, что уже весь отдел знает, что я люблю писать. Я рассердился. Я сказал: «Вы все обо мне растрезвонили. Я сейчас пойду к начальнику». А Миша сказал: «С ним уже все согласовано. Сиди и пиши». И он опять около меня вслух («ха-ха!») рассмеялся.

Я сидел во время обеда в лаборатории. Потом Лида пришла и сказала: «Гера, я сейчас была у начальника. Он велел вам передать, что после обеда вы можете приступить к работе». Я поглядел на часы. До конца обеда оставалось пятнадцать минут. Я подсоединил свою схему, чтобы она прогревалась, и сказал Лиде: «Спасибо». Лида сказала: «А еще он меня спросил, читала ли я ваш дневник. Я сказала, что читала. Он сказал: «И раньше читали?» Я сказала: и раньше читала, уже давно. Он меня, Гера, тогда попросил, чтобы я вас в следующий раз вовремя предостерегла. Так что вот, Гера, запомните. Теперь я буду вас чаще предостерегать». Я сказал Лиде: «Спасибо». А она рассмеялась. И тут после столовой, еще не дожевав на ходу, вошла Инга. Она увидела, что моя схема включена, и сказала: «Ого, у нас новости?» Пришел Марк Львович и ничего не сказал. Инга сказала: «Я встретила в коридоре Мишу, и он мне сказал, чтобы ты сегодня написал для стенгазеты статью. Они хотят, чтобы эта статья была лично про тебя и под твоей подписью». Я сказал: «Мне надо работать». А Инга возразила: «Ничего, сейчас у нас есть время, обед не кончился. Ты эту статью быстро напишешь. Ты же умеешь писать». Я сказал: «Я сожгу дневник». Инга сразу сказала: «Ой? Ну! Что ты! Не надо!..» А мне до того это все надоело, что я встал и начал лист за листом рвать тетрадь на куски. Инга не говорила ни слова, а я все рвал и рвал. Я начал рвать с самого начала, с 20 февраля, и первые листы я вырвал легко, потому что там не было ничего интересного, но потом, чем больше я рвал, тем все сильнее тяжелела моя рука, а потом я случайно прочел про молодого техника, который должен прийти ко мне в подчинение, и потом я впервые (это было 5 марта, накануне Международного женского дня) прочел ее имя, написанное моею рукой: «Инга». Я взглянул на Ингу и увидел, что в глазах у нее появилась боль. А потом я сам уже вспомнил, как я дарил им «Ромашку», как мы сначала с Ингой ругались, как я делал из себя начальника, как ходили в кино и как она потом мне сказала: «Мой дорогой». У меня защемило на сердце. Я снова подумал, что это нечестно: я ей еще ничего не сказал. Я подумал также, что это, наверное, плохо, что мы с ней все время работаем вместе. Мы никогда не бываем одни, мы никогда не бываем в разлуке! И даже если уйти в коридор, мы там не будем одни. Я ничего не смогу ей сказать…

Я перестал рвать дневник. Я собрал вырванные листы снова в тетрадь. Сейчас я буду писать статью в стенгазету. Но перед этим мне хочется сделать одно: отдать этот дневник Инге на память. Я напишу здесь на углу: «Инге на память!» Вот так!