Генрих Шеф - Записки совсем молодого инженера [Повести и рассказы]

Инге двадцать один год. У нее приятная фигурка, и вообще внешность ее вполне привлекательна. Черные волосы ее немного портят. Они у нее жесткие. Зато глаза и зубы у Инги прелестны. Инга жива и непосредственна, но два года работы, видимо, наложили на нее вполне определенный свой отпечаток. Она иногда о чем-то подолгу задумывается и подолгу молчит. В этом смысле можно сказать, что Инга серьезная девушка. У нее общительный характер. Она любит играть в волейбол. Она не бывает подолгу одна. Часто — может быть, даже слишком часто? — она бывает в компаниях. Компании эти ее развлекают. Но обычно не позже одиннадцати часов Инга уходит. Она говорит всем, что дома ее ждет мама, а на деле она одна идет тихо по улицам и мечтает. Инга, как было сказано выше, серьезная девушка. Она думает, что если дожила до двадцати лет и сберегла себя для большого человека и для настоящей любви, то уж теперь-то, в двадцать один год, тем более ей не стоит отказываться ради случайных встреч от своего будущего счастья. В счастье она верит. Инга думает сейчас про себя, что она любит. В принципе, она сама не знает, любит она или не любит. Тем не менее она сказала Гере «милый, дорогой, любимый» и т. д., и кажется, сверх того успела сказать (но этого он не записал в дневнике) еще два этих последних слова: «Я люблю». Ей это было, кстати, приятно. Вся история с дневником Ингу лишь забавляет.

Дронов — старший инженер лаборатории. Ему тридцать лет. Он окончил пять лет назад институт. У него здесь в НИИ много приятелей. Сам он из рабочей семьи. У него красное лицо, красная шея и красные руки. Приятели его обычно шумят и смеются, и Дронов тоже не прочь, стоя в коридоре, с ними повеселиться. У Дронова хорошая память и логическое мышление. Дронов умеет видеть главное, и в его работе — это очень важно! — есть какая-то цепкость, то есть настойчивость и желание повторить то, что не получается, дважды и трижды. У него также есть и фантазия. Дронов, пожалуй, фантазер-самородок. Поэтому он никогда не сидит без дела. У него уж, наверное, такая натура. Он не ждет указаний свыше, а сам находит себе работу: новые оригинальные пути для решения темы. Дронов иногда подкладывает Марк Львовичу «свинью». Он, повторяю, не прочь пошутить. Подмигивая девушкам, когда Марк Львович дремлет за своим столом, Дронов кладет ему на колени маленький акустический полупроводниковый мультивибратор. Когда его включают, схемка дает шум, как резаный поросенок. И Марк Львович мгновенно пробуждается. Дронова обычно не посылают в командировки. Он слишком ценный работник, чтобы гонять его попусту по чужим местам, да еще тратить на это деньги. Это ему отчасти льстит, а отчасти он недоволен. Когда много работаешь, хочется иногда сменить вокруг себя обстановку и хотя бы недельку проветриться. То, что Дронов уехал в прошлом месяце на завод, почти случайность. Его вызвали туда по техническим вопросам в связи с пуском темы, которой он один занимался и которую сам целиком довел до конца. Марк Львович здесь, как официальный представитель НИИ, хотя и ездил тоже туда («там тоже был, мед-пиво пил»), оказался попросту более или менее некомпетентен. В общем, Дронов, как говорится, «свой парень». У него хорошие отношения с Лидой. Они оба друг друга уважают. Ингу он еще и в глаза не видел. К Гере он относится снисходительно-дружески и иногда, забывшись, называет его «комар». Гера, как это ни странно, на такое прозвище и на такое неофициальное к нему обращение ничуть не обижается. Дронов, кстати, приехал еще в воскресенье, но командировка у него кончилась (и была отмечена в Туле) во вторник. Он вышел на работу одиннадцатого числа.

11 апреля

Итак, я снова пишу. Ура! Собрание постановило вернуть мне дневник. Но что было…. Ах, если бы вы знали, что было! В моей душе сейчас отчасти трагическое мироощущение. Знаете, что такое трагическое? Это когда человеку плохо, а потом другие люди его спасают. У него от благодарности и признательности появляются на глазах слезы. Человек понимает, насколько люди могут быть сильными, мужественными и добрыми. Я в конце концов тоже чуть не заплакал. Я и сейчас еще волнуюсь от радости. Какие все-таки рядом со мной работают хорошие люди! Мне надо всех, всех их узнать, и тогда, наверное, мне станет легче жить. Всем им я должен сказать спасибо…

Все собрались в нашей лаборатории, пришел Марк Львович, пришел Дронов. Я даже не узнал нашу комнату, когда я увидел, как много комсомольцев вошло в нее и все они расселись вокруг на столах, на стульях, на стеллажах и даже на подоконниках. Я остался сидеть на своем рабочем месте. Я опустил голову. Отчасти, можно сказать, я даже спрятался за шкаф, потому что меня не всем было видно. Но никто ничего не возразил, и меня не попросили выйти, как к позорному столбу, на середину. Это было приятно. Девушки, глядя на меня, улыбались. Значит, подумал я, мне доверяют.

Я думал, что сразу встанет и что-нибудь скажет Марк Львович. Я знал за собой только одну вину, и они, я думал, сразу на нее мне укажут: я писал дневник в рабочее время. А никакой другой вины я у себя больше не знал. Но Марк Львович сел спокойно в сторонке и ничего против меня не сказал. Встал Денисов, наш профсоюзный лидер, — я даже чуть-чуть удивился, как это он сюда попал? — и зачитал для собрания, как он выразился, «сообщение». В этом «сообщении» (я привожу здесь только основные пункты) говорилось, что: а) в свое время, примерно месяц назад, я был пойман на том, что прятал на работе дефицитные детали, и б) недавно я был опять-таки пойман — теперь уже в проходной, — когда пытался вынести эти детали из НИИ для своих собственных нужд. Когда он так сказал — «для своих собственных нужд», а потом сел как ни в чем не бывало (а Денисов человек пожилой, уже почти старый, какой-то черный, остроухий и остроносый, худой, более или менее внушающий доверие), — я впервые понял, как это бывает, когда человеку говорят, что он сумасшедший. Я даже остолбенел. Я, можно сказать, на целую минуту потерял дар речи. Я ведь думал до сих пор, что в объявлении просто вышла ошибка. И я не знал, что мне сказать. А все, я видел, слушали разинув рот, и даже те, которым из-за шкафа меня не было видно, ненадолго вставали и выходили на середину, чтобы на меня поглядеть, и девушки тоже, вздыхая и охая, время от времени между собой печально перешептывались. Людям говорили про меня что-то плохое, и вот, сразу настраиваясь, они уже подумали про меня плохо, хотя сами еще ничего толком не знали. Мне стало так тяжело…

Я не знаю, на что они рассчитывали. Или они думали, что я, ошеломленный, буду молчать? Что я сразу смирюсь и, испугавшись, вообще ничего не скажу? Но я ведь решил бороться! А этот Денисов… Разве они верили сами в то, что говорили?