Генрих Шеф - Записки совсем молодого инженера [Повести и рассказы]

Мучаясь по-прежнему от боли, Михаил Петрович в один из особенно сильных приступов сбросил наконец на поле свой опасный груз и пошел в темноте дальше один, сообразуясь по звездам, но потом ему, как назло, стало лучше. Он просто не мог себе представить, как это он явится в партию и люди увидят, что у него нет с собой груза. Он пошел тише — по кругу — потом постоял. Тундра молчала. Он вынул карту, захотел сделать отметку и зажег при этом ручной китайский фонарик. А потом он вернулся. В темноте Михаил Петрович полчаса искал сброшенный контейнер, и от этого — ему показалось, что он его не найдет, — расстроился еще больше. В конце концов он расстелил свой спальный мешок и улегся, чувствуя больную полудремоту. Так он провел эту вторую ночь.

Сон, который снится Михаилу Петровичу около двух часов ночи, означает только одно: у него выпадают волосы. Белые кровяные шарики, плодясь без удержу у него в селезенке лавинообразными многовитковыми кольцами сложной белковой формулы, убивают одно за другим красные кровяные тельца, и от этого — Михаил Петрович явственно чувствует — у него выпадают волосы. Он идет вроде бы по Невскому проспекту, по-прежнему гордясь своей шевелюрой, а люди — все встречные девушки — глядя на него, смеются и показывают пальцами. И вот рядом с ним уже плачет жена. «Что же? Что же, мой дорогой? Что же это с тобой? — говорит она. — Что они с тобой сделали?»

Вся тягость для Михаила Петровича состоит сейчас в том, что он сам ничего этого не замечает. Он не знает, почему все показывают на него пальцами и почему смеются рядом все красивые девушки, глядя куда-то вдаль мимо него. Он не знает, отчего плачет жена. Он только смутно, лишь исподволь догадывается, что что-то случилось. От этой догадки у него падает сердце, и он просыпается в своем плотно застегнутом и покрытом снаружи росой собачьем мешке, но тяжесть, которая в чем-то есть и стоит где-то рядом и про которую, кажется, он сам ничего не хочет знать, по-прежнему, уже наяву, мучает его. Михаил Петрович совсем спокойно кладет капсулу посреди тундры. Он делает крестик на карте и обводит крестик кружком — на пересечении линий он сейчас находится. Потом Михаил Петрович идет и проходит, кажется, два километра, но тут физическое движение и ощущение легкого мешка за плечами, а также, наверное, низкое солнце согревают его. Он начинает думать, что, может быть, опять он просто чего-то объелся, и если взять сейчас капсулу, то он еще сможет донести ее и сможет дойти. Михаил Петрович возвращается и берет свою капсулу. Он, правда, забывает, что болезнь ходит кругами. В середине дня его снова схватывает, и он, поразмыслив, снова оставляет капсулу. А потом он делает так еще один раз. И снова, вернувшись, опять ее подбирает…

Наконец Михаил Петрович видит, что начинается речка. Маленькая речка, на которой, он знает, находится та партия, куда он идет. Михаил Петрович идет вниз по течению, и вот наконец он уже входит в палаточный городок. Его по-прежнему трясет и шатает. Люди вокруг что-то делают: кто-то копает, кто-то работает с прибором, а кое-кто вообще сидит и, загорая, просто бездельничает. Михаил Петрович, не обращая ни на кого внимания, идет прямо к начальнику. В палатку начальника, он видит, сделан с невысокой мачты постоянный антенный ввод.

Начальник приветствует его твердым рукопожатием, а потом молчит и смотрит. Михаил Петрович не знает, что сначала сказать.

— Ну вот, вы пришли… — говорит начальник выжидательно.

«Да, я пришел», — думает Михаил Петрович.

— А груз? — говорит начальник.

— Вот груз, — говорит Михаил Петрович. Он достает из мешка капсулу и думает, что надо будет попросить сейчас радиометр и проверить ее изоляцию.

— Вы удачно добрались, — говорит начальник. — Нам сообщили вчера, что вся ваша группа заболела инфекционной желтухой. Туда уже выслан врач и прилетел медицинский вертолет…

— Да? — говорит Михаил Петрович и чувствует, что его снова начинает тошнить.

— На всякий случай, — говорит начальник, — мы поместим вас здесь в карантин. Так что не попеняйте… А это что?

Михаил Петрович видит, что начальник разглядывает его карту, где вдоль проложенного по линейке маршрута стоят четыре обведенных в кружочки креста. Но у Михаила Петровича уже нет сил ничего объяснять, и он не может даже сказать, что он, наверное, тоже болен инфекционной желтухой. Михаил Петрович садится на землю и, сдерживаясь, закрывает лицо руками. Ему становится плохо. Последнее, что он видит сквозь пальцы, это то, что начальник, держа в руке карту и идя по палатке к нему, как-то странно на него, Михаила Петровича, — удивленно и упорно — глядит.

Он совсе-ем еще маленький. Его носят, моют, пеленают и кормят руки его матери. А иногда подходит отец. Мужчина низко наклоняется к нему, к своему сыну. Он говорит: гули-гули-гули, шевелит пальцами или качает красного попугая, который шумит, а мальчик тогда ворочается, стараясь лечь поудобнее, высвобождает руки, тянется за красной игрушкой… Мать, наверное, сидит где-нибудь рядом. Парню сейчас нет до нее никакого дела, и когда отец убирает руку и попугай исчезает, — а мальчик так и не дотянулся до него, но все же хочет дотронуться, — малыш плачет тогда протяжным воплем. Это сначала тихий всхлип, потом долгая-долгая пауза — нужно собраться с силами и взять воздуху побольше, — а потом крик или вой, все ниже по тону. Мать тогда подходит и берет его: пора кормить ребенка… А мальчик все никак не успокоится, и она начинает нервничать:

— Вот, лежал он тихо, так надо было тебе его раздразнить…

Я совсем не помню мать в это время, какие у нее глаза, волосы, нос, например, но лишь мягкие прикосновения рук — да и только ли ее это были руки? — ведь еще была няня, бабушка, и отец тоже часто носил меня, — вот единственное, что осталось смутно с той поры в моей памяти.

Отец баюкает меня в коридоре. Я помню, что наша комната узкая. Конечно, лишь позже я узнаю, что на деле комната-то большая, но ее разгородили посередине шкафом и занавесками, так что получилось что-то вроде двух комнат, в одной живет няня, а в другой отец с матерью, и близко у двери стоит моя кровать. Я хорошо помню именно это место: дверь рядом и печку. А на кровати есть планки по бокам, которые идут сверху вниз, и с краю — большая веревочная сетка, но так неудачно здесь получилось со светом, что лампа на стене светит мне прямо в лицо, и я не могу спать, я кричу и долго ворочаюсь, и каждый вечер отец выносит меня в коридор. Там совсем нет света. Отец закрывает дверь в кухню и выключает электричество. Он ходит там со мною на руках, и мне не страшно. Я еще так мал, что не знаю, что можно бояться темноты. Сплошная темень перед глазами. И еще только: эта темнота спокойная и теплая, потому что руки отца держат меня, а я уже понимаю, что это именно я — в темноте, и именно отец держит меня на руках. Потому до сих пор живет во мне какая-то странная память об этом: мне кажется, что есть еще и какой-то свет перед глазами. Теплый, неяркий. Но может быть, это и оттого, что когда ни закроет глаза человек, всё бродят под веками какие-то смутные пятна: звездочки, вспышки. Может быть, это всё свойство глаза, но мне все так и помнится: уж очень хорошо было тогда у отца на руках.