Генрих Шеф - Записки совсем молодого инженера [Повести и рассказы]

— Нет.

— Ну-у… Помнишь, он еще стрелял в крысу.

— А, помню, — скажет он, и действительно, уже видит перед собой крысу, которая прыгает по земле с мышеловкой, и все смеются, а потом теплые гильзы дымятся у него на ладони: моряк-офицер, который ему их дал, — дядя Володя. Ни лица, ни голоса — даже цвета волос он не помнит.

— Ты жил тогда в его комнате три месяца.

— Ага.

— А Доду ты помнишь?

— Танкиста?

— Да. Он тебе приносил кисель в котелке.

Он знает, что Дода танкист, потому что мать уже не раз говорила про это раньше, когда вот так вспоминала и рассказывала то, что было, и этот Дода погиб, только он его совсем не помнит.

— Он погиб потом. Сначала его ранило в ногу, но он поправился, и его опять взяли в танк. А потом их сожгли, уже когда наши начали наступать. Смешной такой был еврей… А Юру помнишь?

— Нет.

— Ничего ты не помнишь, я вижу. Он тебе свой китель отдал, и мы потом с бабушкой его на тебя перешили.

Он думает — верно, был у него тогда такой китель. Маленький, самый настоящий, синий, золотые пуговицы сверкают якорями и даже есть офицерские погоны (как настоящие) с одним просветом и звездочками — чин лейтенанта. А мать вспоминает дальше и называет людей, которые как-то заботились о нем во время войны. Может быть, забота была самой маленькой. Кто давал ему каши, кто — киселя. А другие просто брали его на руки, успокаивали, смешили, одевали в настоящую офицерскую форму. Но как бы то ни было, он все забыл, только она за него помнит всех и долго молчит после таких разговоров: неизвестно, остался бы он жить, если бы эти люди не думали о нем вместе с нею.

А память у него, оказывается, короткая! Только учительницу свою он помнит из этих первых школьных лет — Зоя Алексеевна — да еще, может быть, теплую печку в классе, да за стеклами тополя. Зоя Алексеевна — сразу вспоминает он ее имя, когда встречает потом на улице: она тоже живет где-то недалеко в их районе. Он не здоровается. Еще в старших классах он перестал здороваться с нею. Неудобно как-то, они были такие тогда малыши и столько ребят прошло через ее руки — она уже скоро уходит на пенсию, будет она тут каждого помнить. Да и что она про него помнит? Что он помнит про нее? Она его, конечно, теперь не узнает, а ему известно только одно ее имя — Зоя Алексеевна, учительница младших классов. Он проходит мимо, отводит глаза, но потом все же взглядывает — она смотрит. Он опять опускает глаза. Она, конечно, не узнала, думает он. И молчит. Идет дальше. Ничего не видит по сторонам.

Но странно. Ему показалось? Взгляд у нее был такой, как будто она узнала и даже подумала: «Вот это Миша пошел…»

Война кончилась, для всей страны был мир, мы теперь сжигали порох на заднем дворе и не боялись неба. Скромным и синим стало небо, мы редко обращаем на него внимание, разве что дождь идет или собирается гроза. А это всегда для нас радость и развлечение. Дома тогда вырастают. Улица делается уже, потому что оказывается, что у нее тоже есть крыша — круглая туча закрыла свет вверху. Когда падают первые капли, они еще светлые, потому что сбоку за мостом просвечивает солнце, и мы еще ничего не боимся, бежим по панели, раскинув руки, и ловим капли ладонями или открываем пошире рот, хотя туда почему-то совсем ничего не попадает и все капли падают мимо: на лоб, на глаза. Чего нам бояться, если дом рядом и мы всегда можем спрятаться? А потом уже солнца нет. Совсем темно. Где-то далеко прокатывается по городу гул: гром, гром этот гул, а не война! И асфальт сначала серый, как туча. Но вот черные точки уже раскиданы по нему лентами, вот эти точки ползут, они уже пятна, вот и пятна все шире, совсем не осталось больше сухого серого места, и наконец весь асфальт мокрый, пузыри плывут по нему, полосами стекает с кромок вода, а шум капель сливается с шумом струй, которые льются из водосточных труб — вот это дождь! Большое удовольствие прошлепать под таким дождем через весь двор от одной парадной к другой. Мы жмемся в проходе, смотрим затаив дыхание, выталкиваем друг друга наружу под дождь, брызгаем водой на девчонок, кричим: «Дождик-дождик, перестань, мы поедем в Ерестань», мочим головы, а потом снимаем ботинки, и когда уже остаются только редкие капли, ходим по лужам, подобрав штаны, и смотрим вверх: что там будет еще?.. И никто не думает, что небо опять стало синим и скромным. Вот ушла водяная туча. Вот вымокший флигель сохнет под солнцем. Никто не вспоминает, что когда-то можно было бояться неба и глядеть вверх со страхом.

— Миша, где ты? Пойдем в магазин… — выходит во двор моя мама.

Ах, как я не хочу идти в магазин. В магазинах очереди, и за всем надо стоять — за крупой, за маслом, за сахаром. Еще плохо после войны с продуктами — надо стоять по нескольку часов. Мы приходим. Мать занимает очередь, говорит: «Теперь стой, я потом приду…» Я остаюсь один.

Старые бабки, женщины, такие же ребята, как я, и постарше — много нас тут в этом круглом дворе. Некоторые сидят, если есть на что сесть: на ящик, на выступ стены. Тихо разговаривают. Люди сдвигаются незаметно. А там, где выдают, народу побольше, и иногда начинают громко кричать: кто-то лезет без очереди. Я стою. Мне скучно. Делать нечего. Такой вечер потерян. И еще долго надо стоять, да и трудно: переступаешь с ноги на ногу, а все равно устают кости и ноет спина. Ревматизм, сказала бы бабушка. И тогда я читаю вывески: ПРОДУКТОВЫЙ СКЛАД, ГАСТРОНОМ, БАКАЛЕЯ… Есть непонятные слова на улицах. Например, эта БАКАЛЕЯ. Или еще — ТЭЖЭ. Слова какие-то странные. Если отбить молотком букву Г на стеклянных вывесках, то везде будет АСТРОНОМ. Или АСТРОНОМИЯ. По всему городу АСТРОНОМИЯ. АСТ-РО-НОМ. 3 + 2 + 3. ГАС-ТРО-НОМ… 3 + 3 + 3… 3 × 3 = 9. ГА-СТ-Р-ОН-ОМ… 2 + 2 + 1 + 2 + 2. Слово делится симметрично. У него есть серединка, а по бокам две одинаковых части. СК-Л-АД. 2 + 1 + 2…

Так я делю слова симметрично и нахожу у них бока, серединки, а время идет, уже моя очередь сейчас, меня подталкивают:

— Ты за кем стоишь, мальчик?

— За бабушкой.

— Вот и становись прямо за ней.

Я встаю за толстой старухой. Люди около продавца уже беспокоятся. Все здесь смотрят, как бы кто не получил без очереди. А я волнуюсь. Мама все не идет. А денег у меня нет. Наконец она подбегает.

— Фу-у, чуть не опоздала.

Это она говорит тем женщинам, что стоят вокруг, и той старухе впереди меня.

— Иди отдохни. Подожди у ворот. Я получу и приду.

Она становится на мое место. Я иду отдыхать и сажусь у ворот на чугунный столбик. Спина внизу у меня уже просто болит. Потом мать дает мне пакеты:

— На, отнеси домой. Можешь погулять во дворе. А через час приходи в угловой магазин. Там дают макароны. Я уже заняла очередь…

Мы купили сахар, а теперь макароны! А потом еще что-нибудь будет. Я чуть не плачу, говорю сердито: