Генрих Шеф - Записки совсем молодого инженера [Повести и рассказы]

Я увлекаюсь. Минуты летят. Я вижу мост, где можно легко прыгнуть в воду, а потом утопиться. И вот я мертвый. А все обо мне плачут. Здорово! Все меня снова любят и сильно жалеют… Но потом вспоминаешь, где ты стоишь, и опять хочется куда-то уйти: конец, скорее конец.

Бабушка спасала меня от этих углов. Она приходила и сразу видела, что что-то неладно.

— Опять нашалил?

Она спрашивает мать, а та уже успокоилась, скоро меня можно простить , но пока, по ее мнению, еще рано прощать, мать рассказывает бабушке, что случилось, та улыбается и говорит уже прямо со мной:

— Иди сюда.

Мама хмурится, я гляжу на нее. Можно?

— Иди уж, иди, — говорит она.

А я уже радуюсь. Мама тоже улыбается невольно. Вот и конец! А бабушка берет меня на колени:

— Как же ты так?

— Да вот…

Я говорю что-то длинное, где я, кажется, виноват, но все же и не совсем виноват, а вроде бы и совсем не виноват, а виновато что-то другое. Бабушка открывает варенье:

— Попробуй.

Она живет на другой квартире и приходит к нам редко. Мы к ней тоже редко все ходим, А она приносит варенье. Каждый раз какую-нибудь небольшую банку для нас: сама покупала на рынке осенью ягоды и варила его…

Мы потом садимся пить чай.

— Иди попроси у мамы прощенья.

— Мамуся, прости меня, пожалуйста. Я больше не буду.

— Хорошо. Садись. Пей.

Я целую мать…

А потом бабушке плохо, она умирает. Мать плачет. Это длинные дни. Мама со мной не ночует, Я сплю дома один. Вечером меня ведут на другую квартиру. Там ходят врачи. Я сижу на кухне. Дверь в комнату приоткрыта. Никто не подходит закрыть ее. Рядом со щелью на полу стоит таз. В нем что-то жидкое и красное. Может быть, кровь? А потом врачи уходят. И мать говорит: «Иди домой». Она дает мне поесть. Я ухожу. Я опять ночую один. А утром я снова прихожу к маме туда .

Бабушка умерла…

Ребенок растет, и вот то, что раньше не затрагивало его совсем, вдруг волнует:

— Почему это — я? Почему я — живой?

Он знает точно, что именно тогда подумал именно это — так все было ново и удивительно. Он запомнил, как это случилось, и понял также, что ответ ускользнул от него: только память, чувство тоски в душе — какая-то странная, свободная, невесомая память — чуть ли не радость.

«Действительно, — он подумал. — Ум за разум заходит».

Он думал, что станет взрослым и поумнеет, сможет вспомнить, понять, что это было: ведь он был еще маленький… И верно, он такой маленький! Хотя здесь, может быть, он ошибался: есть вещи, которых даже взрослые не могут понять, а если задумываются, то стоят в смущении перед жизнью и смертью, бессильные, и потом просто живут. Но вот ему не понять, как это мать смогла ударить его. Зачем? Почему? Как же так можно? Ему не вместить в себя эту боль, стыд и отчаяние: невозможно, нелепо. Но все же он быстро утешится, хотя не забудет эту историю. Ведь он еще такой ребенок, и его так легко примирить, успокоить… Той осенью он пошел в пятый класс.

Мы все еще, я помню, учимся во вторую смену, и по утрам я остаюсь дома один — мать и отец ушли на работу. Мне надо делать зарядку и чистить зубы, когда я встану, — и так не хочется делать зарядку и чистить зубы: завтрак мама оставила на столе, времени уже много, и уроков я еще не выучил — давно бы пора встать, но я все лежу и лежу под одеялом. Зарядку я сам написал на листе бумаги и повесил у себя над столом. Я выдумал себе все упражнения и был этим очень доволен. Отец говорит:

— Это хорошо — гимнастика! Надо обязательно делать зарядку. Лучше поменьше поспать, но сделать зарядку.

И мне приятно, что вот он хвалит мои упражнения и по утрам иногда, может быть, тоже делает их: «я сам-то стараюсь сделать каждое утро: это полезно, зарядка». Но я смеюсь, отец тоже смеется, когда так говорит, потому что мы знаем — ничего он не делает.

А потом, согрев себе чай и съев яйцо, я не берусь за уроки. Мне надо еще подмести пол и вытереть на туалете пыль — мама так велела вчера, — и хорошо, если не надо идти в магазин:

Но я не сочинял тогда еще таких хороших стихов — это будет написано через год, — я вообще ничего пока не сочиняю: пол подметен, пыль стерта, и, сделав то, что надо, я не сажусь за уроки, но занимаюсь своим любимым делом — строю корабли.

У меня есть, кажется, какие-то детские книжки, где написано, как все надо делать: мне особенно нравится именно то, что я знаю, как все можно сделать (знаю — но не умею?). И отец тоже работает на кораблях. Иногда по вечерам он чертит, а на полках у него лежат всякие толстые справочники, и попадаются иногда совсем тонкие и интересные книжки: с моряками, с цветными флажками. Я знаю, что такое киль и шпангоуты. Я строю корабли из дерева и из бумаги, а также использую нитки, клей и жесть от консервных банок. У меня очень плохо все получается. Железо режет руки, бумага рвется, дерево колется, и краска ложится не туда, куда надо, — я прихожу иногда просто в отчаяние. В моем уме это совсем уже готовый и такой красивый корабль! А тут нож съедает болванку не в том месте. Мачта никак не может встать и выпрямиться. Вдобавок между пальцами вспухают мозоли. Я чуть не плачу. Вот так было, когда мама подарила мне анемометр — прибор для измерения ветра, у которого есть четыре чашечки. Они сидят на колесе и вертятся как мельница — на них надо дуть. Я дую, чашечки летают так быстро, что вместо них видно только серую полоску. У меня кружится голова. Какое-то нетерпение, досада, чуть ли не ярость плывут во мне. Они растут, неистовствуют. Еще минута — и мне не сдержаться: я разобью вдребезги эту проклятую вертушку, я все разобью, что попадется под руку, возьму молоток и буду колошматить во все стороны. Надо перестать, перестать!..

Так и тут. Я, правда, знаю уже, что не заплачу. Я задыхаюсь. Хочется бросить все и бежать. Я даже пищу потихоньку, как щенок начинает скулить, когда ему наступили на лапу или просто обидели. Но нельзя же все бросить! Я не бросаю. Только усталость в голове и руках — какое-то нелепое чувство, что ты вот делаешь-делаешь, и ничего не выходит.

Я стал тогда писать себе планы — задания на каждый день. Но мало что изменялось изо дня в день, хотя все же что-то менялось, и вот наконец я сижу на полу около белого таза, где налита вода, и там, накренившись на бок, плавает на воде крошечная крашеная — с парусом — лодка. Если дунуть, она поплывет и стукнется мягко о таз. Корабль готов!