Генрих Шеф - Записки совсем молодого инженера [Повести и рассказы]

Приходит Новый год. Я выбираю у мамы в альбоме самую красивую открытку с цветами и пишу МАРИНЕ НА ПАМЯТЬ, без подписи, ПОЗДРАВЛЯЮ С НОВЫМ ГОДОМ, и опускаю ей в ящик. А потом начинаю сочинять стихи — самые настоящие стихи про Марину, немного похожие на Лермонтова, наверное потому, что Лермонтова я читаю тогда больше всего, а потом, сразу после Нового года, на каникулах, для нас устраивают вечер: из мужской школы и из женской встречаются мальчики и девочки.

Там играют в почту и воротики. Конечно, детям всего по тринадцать лет. Там даже танцуют. Почта — это значит, что у тебя есть номер, и на этот номер ты можешь получать письма, а также сам писать кому угодно. Воротики — все становятся парами, кто-то один бежит по такому коридору, выбирает себе кого хочет, и тогда они вместе становятся парой, а бежит уже тот, кто остался, и так пары меняются. Марина училась в этой школе и тоже пришла.

Учителя, помню, стояли среди нас, улыбаясь. Большая елка была в углу. Заводили радиолу. Я выбрал Марину один раз, а Борька Кривокалинский — три раза.

А потом я увидел, что Борька стал танцевать с нею, хотя он совсем не умел танцевать. Они просто прыгали и кривлялись. А я умел, потому что мама дома меня учила! Она, правда, станцевала с ним всего один раз, а потом отошла снова к девчонкам, и Борька тоже куда-то ушел, но я уже совсем не знал, что мне делать.

Уже оказалось, что гости расходятся. Все меньше ребят было в зале. Тогда я вспомнил про ее номер и написал записку, на этот раз с подписью: «Кого Вы предпочитаете?» Она прочла и покраснела, а потом пошла домой, я встал у входа, и она прошла мимо не подымая глаз — разве задают такие вопросы девчонкам в тринадцать лет? Да еще в такой категорической форме? Я был очень обескуражен тогда. Я так и не придумал, что же мне сделать еще, хотя мне и хотелось что-нибудь сделать. Мне было все-таки очень неловко. И я продолжал думать о ней.

А потом мать прочла эти мои стихи. Я писал их в свою собственную толстую записную книжку в синем переплете и прятал потом эту книжку, не оставлял во всяком случае лежать на столе, чтобы мать не увидела и не прочла. И вот вечером я не сплю, а она думает, что я сплю, и вижу, что она подходит к моей курточке и вынимает эту книжку из кармана.

В комнате тихо. Радио выключено. Белый свет остался лишь над столом, и мать склоняется к лампе, листает книжку, молчит, конечно читает, конечно уже не в первый раз, — может быть, это я действительно сплю, и все это сон, ничего нет? Вот я закрыл глаза. Все исчезло. В комнате тихо-тихо… Но мне уже не закрыть больше глаза. Я сжался. Я вытянул шею, гляжу не отрываясь, я уже приподнялся на локте, но ничего этого не замечаю, только синий квадратик светится ослепительно около лампы. Что она делает? Как же так? Разве так можно?

Может быть, я и верно спал уже тогда вечером. Разве смела бы она сделать такое у меня на глазах? Уж лучше бы я действительно спал и ничего не видел. Может быть, это ее мысль разбудила меня, потому что она собиралась коснуться самого мне дорогого? Или — просто одно ее неосторожное движение?

Мама чувствует мой взгляд и поворачивает голову. Видит мои глаза. Ничего не говорит. Отворачивает голову обратно. Спокойно выпрямляется. Не говоря ни слова, кладет книжку в карман моей курточки. Вот и не было ничего. Все только сон. Все приснилось. Как в немом кино. Было и не было. Спокойно. Молча. Лампа ярко горит. Тишина…

Но боль во мне все сильнее давит на сердце. Она разворачивается, ее не сдержать.

— А-а… — говорю я тихо, нелепо, неожиданно для себя самого.

И она тогда возвращается. Она не выдерживает — взрослая женщина, моя мать. Она, наверное, тоже что-то чувствует и потому не может сдержаться. Может быть, и ей тоже стыдно?.. Разве можно было все это делать?

Она рвет торопливо карман, вытаскивает книжку:

— Ну что ты понимаешь в этом? Ты! Совсем ребенок! Что ты понимаешь в Лермонтове? «Посвящение». Грустный труд. Слезы. Моих очей. Чего ты сам-то здесь написал? Что ты написал про Марину?

Она мнет и листает страницы. Она даже читает:

Зачем ты пишешь про любовь? Зачем ты говоришь такие слова? Ты еще ребенок! Что ты можешь понимать в любви! Ты же не понимаешь слов, какие говоришь!..

Она листает быстро страницы. Вот — она все говорит так и кричит на меня — вот! еще вот здесь! здесь!..

— Ну зачем это все ты написал?

Я слепну. Я уже отвыкаю плакать. Ненависть крутится во мне. Я сижу на кровати полураздетый. Я вскакиваю — и вырываю у нее книжку, прячу под подушку, укрываюсь с головой одеялом. Ну да, она права. Она взрослая. Может все говорить. Может все делать. Она отвела себе душу. Она всегда права, права, права!..

Боль стоит во мне. Ненависть к этой всегдашней и неотразимой правоте матери. Обида за то, что ей все можно. Обида за эту ложь и неправду. Не может так быть! Нельзя так делать! Нельзя никогда-никогда делать такое!..

Мне никак не уснуть. Проходит час, второй, потом начинается утро. Я говорю себе, что пора спать. Я считаю до ста и до тысячи, но сбиваюсь в счете, когда вместо цифры всплывает перед глазами синий квадрат под белой настольной лампой. Что она делает? Мысли бегут, цифры слетели в стороны, я задыхаюсь.

Я просыпаюсь утром по-необычному рано. Что-то случилось со мной. На глазах у меня слезы. Значит, я все-таки плакал ночью? Губы горячие. Я лежу, руки и ноги гудят. Что-то осталось перед глазами. Я пытаюсь вспомнить. Голова неподатливая. Что же я видел? Знаю только одно: это Марина, она была рядом. Я удивляюсь. Сейчас все исчезло. Гул в голове. Мысли быстро бегут. Я лежу ошеломленный. Это была Марина. Она…

Но разве это она сказала: «Зачем ты говоришь про любовь?» Кто-то другой сказал: «Что ты можешь понимать в любви! Ты же не понимаешь слов, какие говоришь!..»

И мне снова становится больно, потому что я вспомнил, что было вчера.

Он потом будет думать, как это было смешно: вот, учат мальчишек и девчонок отдельно в разных школах, а потом раз в году ведут их на вечер. Не только смешно: как-то стыдно, нелепо. И вот они ходят там на вечере. Смущаются друг перед другом. Краснеют. Мальчик боится взять девочку за руку.