Генрих Шеф - Записки совсем молодого инженера [Повести и рассказы]

Я был очарован книгой. Я перечитываю ее три, четыре раза — кажется, пять раз. Потом я читаю самые интересные места. И я начинаю подражать Атосу. Я стараюсь теперь больше молчать. Разглядываю себя в зеркало. Глаза у меня почему-то совсем не печальные. Я остаюсь недоволен. Почему у меня такой круглый подбородок? почему он не выдвинут вперед? Я выдвигаю подбородок вперед, даже мама как-то мне замечает: «Зачем ты это делаешь?» Потом я думаю, как было бы хорошо вообще стать мушкетером. Ездить на конях, носить с собой шпагу, сражаться, стрелять из пистолетов. Вот здорово! Вот бы стать мушкетером! От слов я перехожу потом к делу. Я совершаю настоящие подвиги. Вечером во дворе я обрезаю веревки, которые натянуты там, чтобы вешать белье. Все веревки во дворе перерезаны, и меня никто не увидел, но потом, когда я хочу повторить это днем, кто-то спохватывается в окне и кричит: «Ты зачем это делаешь?» Я убегаю… Я начинаю вскрывать письма соседей, которые попадают в наш ящик. Я прочитываю их иногда, но потом (скучно, совсем не интересно), открыв, пишу на листе: ДОЗВОЛЕНО ЦЕНЗУРОЙ и, запечатав, кладу обратно в почтовый ящик.

Вот однажды я открываю письмо от отца. Все это игра! Отец пишет маме. Я спокойно начал читать, но потом понимаю, что что-то важное есть в этом письме, и вот я прочел до конца, мне известно одно: отец больше не будет жить с нами, там есть слово «развод» — ах, какой удар! Но откуда взялись у меня такие словечки? «Какой это будет для нее удар!» — твержу я себе.

Все как-то ново и необычно. Что-то случилось.

Я держу в руках письмо. Потом будет много времени, но я не думаю о том, что эти перемены коснутся меня. Но вот для мамы: какой это тяжелый удар! «Ты не хотела быть хорошей матерью и женой…» Я прячу письмо. Я запечатал его снова в конверт и кладу в мои книги. Потом забываю. Проходит двадцать дней. Я вдруг наталкиваюсь потом на письмо случайно и сразу, чтоб не забыть, кладу его в ящик. Ладно. Чего тянуть. Будь что будет… А потом во дворе мы играем в футбол.

Когда вечером, разгоряченный, я прибегаю домой, мать плачет на диване. Я-то знаю, отчего она плачет. Я моюсь, хочу есть, а она лежит на подушках, не поднимая головы.

— Ну, мама, не надо.

Она ничего не говорит мне.

— Ну, мама…

Она встает, вытерев слезы, с опухшим лицом идет на кухню. Я ужинаю, а она плачет снова, и так день за днем.

Я стараюсь приходить домой поздно. Чего она там, плачет и плачет! Мы катаемся с ребятами на лодке по каналу. Мы гребем досками. И хотя на дне у нас вода, но лодка большая и всех держит. А потом мать бежит вдоль решетки и зовет меня. Машет рукой. Когда мы причаливаем, она тащит меня домой, но не ругается, и только плачет и плачет.

— Мама, не надо…

— Ведь ты же мог утонуть!

Она мне так ничего и не сказала.

— Знаешь? Ты знаешь?.. — спрашивает наконец она.

Но я притворяюсь. Я сам уже готов заплакать. Я не читал письма. Я не знаю, почему она плачет.

— Нет, я не знаю.

Я притворился и не знал, что сказать. Она так много плакала. Снова и снова. День за днем, А я читал письмо. Я все знал…

Отец приехал и забирает свои вещи. Мама говорит ему «вы». Каша на кухне, которую она сейчас варит, начинает подгорать. Я мешаю кашу и убавляю огонь.

— Вот, папа приехал. Сейчас ты его кашей накормишь, — говорят соседки.

— Да, — говорю я. Но они не знают еще, что случилось.

Он берет свою круглую железную коробку, где лежит трубка. Берет справочники с полки. Еще — один хороший чемодан. Потом они что-то там говорят, он целует меня, говорит:

— До свиданья.

И вот тогда я слышу от мамы:

— Отец с нами жить больше не будет.

Я не знаю, как мне себя вести. Что делать? Я молчу. Может быть, надо заплакать? Скорее бы кончилось. Я стою и молчу. Мне не хочется плакать.

А тут Юркина голова влезает в дверь. Он видит всех нас и шепчет:

— Пошли на двор.

— До свиданья, — говорю я.

И убегаю.

Я как-то боюсь даже думать про все. Так же, как мне не хочется плакать, мне почти не хочется думать. Я не желаю что-то решать и думать сейчас. Я решу все потом? А может быть, мне ничего решать и не надо?

Я стараюсь отодвинуть от себя эти мысли. Вот их и нет. Я лишь закрываю глаза, и их нет, и опять ничего не случилось, и снова я — это я, и мне хорошо.

Вот, оказывается, и так можно жить. Я даже не так уж и делаю вид. Я просто живу, снова живу, все дальше и дальше. Я почти не притворяюсь сейчас. А иногда даже сам себе улыбаюсь: вот какая теперь пошла серьезная, тяжелая жизнь. Правда, и улыбаясь, я беспокоен, тревожен, будто чувствую вину за собой, будто б в чем-то стыжусь за себя, все беспокоен в этой полуулыбке, которая, затихая, дрожит и готова исчезнуть: в самом деле, вот что с нами случилось, — и неужели все равно можно жить?

Я навсегда становлюсь внимательным. Внимателен во всем, что, так или иначе, коснется отца. Это не плачущее и почти не пугливое, нет, даже спокойное, пристальное, неназойливое, но неотступное состояние. Это даже не любопытство, а скорее потребность, необходимость. Стоит чему-то вдруг всплыть и случиться, или мне самому вдруг приблизиться как-то к тому, что может быть связано каким-нибудь образом вдруг с отцом, и я сразу гляжу в эту сторону, уже, повернувшись, я молчу и прислушиваюсь. Я готов думать, узнавать, понимать, я напряжен и спокоен, мои глаза почти холодны, но от меня ничто не ускользнет, и я не пропущу ничего. Я, может быть, при этом тихо краснею, но это неважно, я знаю — я владею собой, и краска проходит, я просто жду, я готов. Сначала к этому примешивалось какое-то радостное возбуждение, которое тоже толкало меня, словно я был даже рад тому, что случилось, и узнать что-то теперь про отца — для меня лишний повод порадоваться, так же, как прежде, я вдруг ни с того ни с сего сам себе улыбался, но я останавливаюсь потом боязливо. Постепенно эта странная радость проходит или появляется реже, хотя я так и не понял ее. Я просто гляжу и пытаюсь запомнить и хотя бы что-то понять, хотя знаю, наверное, вообще очень мало.

Мне попадается в руки теперь уже, конечно, ненужный листок, на котором отец в последний раз что-то для себя записал: записал и, видно, все же забыл, не поглядел и оставил. Я гляжу, будто бы вижу впервые, на почерк. Да я его и вижу впервые! Отдельные буквы, каждая словно картинка, словно самостоятельный маленький разрисованный домик, почти не соединяясь друг с другом и всегда отделенные одна от другой хотя бы небольшим промежутком или соединяясь лишь маленькими надорванными короткими линиями, наклонно и ровно бегут, там, где доходят до переноса, так же красиво и ровно, не сбивая своего строя, перескакивают на другую строку и снова, выравниваясь, глядят на меня своими картинками-лицами. Но иногда, особенно в самых последних словах или в словах с заглавными буквами, их завитушки, фигурки становятся, я это вижу впервые, чересчур выразительными и даже запутанными. Раньше я этим только бы лишний раз любовался, а теперь мне почему-то становится чуть-чуть неприятно, когда я вдруг вижу, что этот раскосый, затейливый и свободно выбрасываемый набок виток, разметнувшись, уже совсем оторвался от слова, а в той большой букве один какой-то маленький хвостик, обособившись и лежа уже совсем в стороне, поднялся вдруг сам по себе, словно какой-то цветок и словно ради него все тут написано и он вообще на листе самый главный. Я опускаю глаза, потому что это мне кажется немного смешно, и я чувствую, что это чем-то все-таки плохо, что мне вот вдруг стало смешно, или даже не стало, а только подумалось, что тут может быть что-то смешное. Это нехорошо, я чувствую, и вдруг почему-то пугаюсь.