Генрих Шеф - Записки совсем молодого инженера [Повести и рассказы]

Он будет думать об этом с легкой усмешкой, с печалью. Какие же они были дети… Он вот написал Марине записку. Она покраснела. А потом он подошел к Борьке Кривокалинскому и влепил ему по шее разá: просто так, ни за что, чтобы он знал… Потом был еще вечер, но она туда не пришла. Он видел ее только на лестнице, редко. Они учились в разных школах. Да и что бы у них могло быть? Он, правда, стал одно время еще больше думать о ней. Стихов он больше вообще не писал. Синюю книжку он запрятал так далеко, что она потом потерялась. И была еще рябиновая палка, которую он два года назад сам срезал на даче. ЛЮБИМОЙ МАМУСЕ ОТ МИШИ — было там выжжено увеличительным стеклом. Эта палка валялась где-то за шкафом, когда он про нее вдруг вспомнил. Он разломил ее пополам и сжег в печке, растапливая газетами.

Его уже не спрашивали в ту пору — кого ты больше любишь, папу или маму? Он не отвечал на такой вопрос и самому себе: он не задумывался, кого любит больше и любит ли вообще. Он даже не размышлял: что же для него радость, а что — горе? Все менялось: то, что уже прошло, он, казалось, совсем забывал, и оно для него вроде бы ничего и не значило. Он забыл, кажется, и ту историю с синей книжкой. Все у них с матерью потом было по-прежнему. Правда, раньше он мог лежать вечером в постели — свет погашен, темно, оба уже почти спят — и в темноте, закрыв глаза, может быть со смущением, запинаясь, но все же рассказывать маме про себя, про Вовку Трофимова, о чем он сейчас думает, что они делают в школе, — такого теперь уже не было. Он замкнулся, стал подозрительным. Когда потом он начал вести дневник, то тоже сначала прятал его — в самый дальний угол стола, хотя со временем потом перестал все-таки прятать: надоело, он устал, нельзя же вечно скрываться. Дневник тогда открыто лежал, и он, листая его, вспоминал, просто не мог не думать, что вот она, может быть, все читала — все, что там написано. Сомнения такие долго терзали его. И если бы это были лишь подозрения. Она, конечно, читала. Боже мой, женщина. Разве устоит ее любопытство перед таким искушением: сын что-то пишет. Она читала и даже не могла сдержаться, не показать, что вот она читала и она что-то знает. Ей хотелось показать перед другими (гости приходили, ее подруги) и даже вроде бы перед ним: вот что я знаю! вот какой у меня сын растет! вот что он умеет! Она ведь им, конечно, по-своему даже гордилась… А он часто по одному только слову, сказанному ею, узнавал, откуда она взяла это слово или почему она так говорит, понимал, что она хочет и не хочет этим сказать, опять вспоминал все сначала, что было, и мучился, мучился. Опять начинал прятать дневник. Но опять ненадолго, потому что так долго нельзя. И так год за годом. Положение, ему казалось, было безвыходное. И у него были минуты отчаяния.

Наверное, я плохой человек. Настоящий человек должен понимать, что женщина — есть женщина, ее не переделаешь и не перевоспитаешь никогда по своему вкусу. Больше того, он даже умеет находить приятными те женские черты характера, которые вобрали в себя неестественные для мужчины и неразумные качества… Настоящий мужчина прощает все это женщине. Только за то, что она женщина. И притом, если любит ее… Может быть, я не люблю мать. Но я ничего не могу ей простить, хотя все понимаю…

Он напишет потом в девятнадцать лет своему другу такие слова, и ему станет страшно. Наверное, это кощунство.

Я несколько раз ссорился с ней из-за этого, но ничего не менялось. А она меня сытно кормила и хорошо одевала. Уж лучше бы я ходил голодным…

Это смешно, наивно. Но опять же: такие минуты бывают редко и быстро проходят. Слова сказаны, а жизнь продолжается.

Я могу только забыть, но для этого она не должна сама напоминать мне об этом…

В душе оседает боль и сухая горечь.

А вот в последний год я все меньше огорчаюсь из-за этого. Я уже не могу почему-то сердиться на нее, и мне ее становится жалко. Если я когда-нибудь уйду из дома, то, наверное, выдумаю какую-нибудь другую причину… А может быть, я во всем ошибаюсь.

Отец надолго уезжает теперь. Мама говорит, что у него командировки. Он ездит на кораблях и бывает в Таллине, в Риге. Когда он дома, я подолгу играю с ним в шахматы.

Мы сидим на диване, мы только что поужинали. Голова после еды какая-то тяжелая, и я долго думаю над каждым ходом. Мать выходит на кухню, потом возвращается. Она бегает взад-вперед, звенят чашки, в руках у нее полотенце — она моет посуду, а потом вытирает, и стол вытирает. Отец закуривает. Я уже давно знаю, какой невкусный дым у его папирос, и тот дым, который идет изо рта, коричневый, а дым из папиросы — синий, и даже отец, я помню, сам не может объяснить, почему это так. А еще он курит трубку, доставая ее из круглой железной коробки.

— Фу-у! Уже надымил… — ворчит мама, сев наконец рядом с нами и спокойно положив свои руки…. — Сколько раз говорила, чтобы ты выходил курить в коридор.

Отец смеется, снова затягивается, щурит глаза и делает ход.

Мой король уже залез в матовую сеть. Волей-неволей он запутался там, шах бьет по нему через каждый ход: опять та же история, мне никак не выиграть у отца, хотя сначала я вроде и могу теснить его. Но сегодня можно надеяться. Сеть вокруг короля тонкая и качается в разные стороны. Если мне плохо, то и отцу тоже не лучше. Надо только хорошенько подумать.

— Фу-у, совсем нечем дышать, — говорю я, и мама тогда всерьез уже сердится. Отец встает, берет спички, выходит на кухню. Вот теперь-то я буду думать один долго-долго…

А потом уже начинается такой эндшпиль, когда у меня есть король и пешка, а у отца — только король. Его король прячется на вертикали, а я иду пешкой, иду прямо в ферзи. Конечно, победа моя! Столько мы с ним играли, и вот, первый раз, я выиграл! Но потом отец говорит: «Ничья». И я вижу: его королю некуда больше ходить. Ничья! Как же так? Я поспешил. Увлекся. Да, я ошибся. Вот, опять не выиграл! Вот, теперь ничья. Опять надо думать, что, может быть, выиграю в другой раз…

Я больше не играю шахматами в солдатики. Слоны для меня — не офицеры, а пешки — уже не снаряды. Я разбираю всякие шахматные задачи, которые печатают в журналах. Правда, теперь снарядами стали камни, когда мы играем с ребятами на улице, или картошка, когда я дома один. Я кидаюсь картошкой в коробку, которая стоит на окне, а потом вместо мишени попадаю в стекло. Дзинь! — слетает вниз треугольный кусок. Дзинь! Я пугаюсь. Ах, разбилось окно! Трещины косо ползут по стеклу. Что-то будет?

И вот, испугавшись, я не иду в школу. Я сижу дома. Все на работе, а мне надо придумать, что бы такое оказать. Как это так: я разбил. Первым приходит отец.

— Вот, я тут стоял на коленках на подоконнике. А потом случайно наклонился вперед. И головой попал прямо в стекло. Оно и разбилось, — говорю я.