Генрих Шеф - Записки совсем молодого инженера [Повести и рассказы]

А Вовка кричит под боком:

— Почему же мать ему ничего не прислала?

И я сам удивлен, расстроен. Вот, ехала Вовкина мама сюда так далеко, а мама дала только деньги и мне ничего не прислала. Правда, она дала деньги, потому что так далеко сюда все везти…

Потом на меже я нахожу спелую сурепку. Я помню, нам сказала Зоя Викентьевна на уроке ботаники, что нужно собирать летом семена бобовых растений, чтобы посадить их на пришкольном участке. Конечно, лучше бы привезти побольше. Она показала нам картинки, какими бывают бобы, люцерна и вика, а также сурепка. И вот теперь я впервые увидел ее: спелые черные стручки раскрылись, потому что лето кончается, и семена сейчас упадут. Вовка и раньше дразнил меня, что я ничего не умею: вот и с лошади свалился, как только сел, хотя потом я ездил не хуже его, и в саду за сливами меня тогда чуть не поймали. Он говорил иногда обидные слова, и мне это не нравилось, но я молчал, а тут я берусь сразу двумя руками — за стручок и за стебель — чтобы оторвать от сурепки стручок, потому что он сидит очень крепко, а Вовка стоит рядом и кричит:

— Жадина! Жадина! Скупой, как мать!..

Мне и надо-то было оторвать один только стручок и поглядеть на горошины! Но нельзя же так говорить! Он сам, кажется, смутился и молчал в стороне, Если бы я не взялся другой рукой и потянул бы просто за стручки, то вся бы сурепка тогда потянулась: она длинная, вон ее сколько лежит на земле… Я так думаю. Я молчу. Не драться же мне с ним? Не буду я с ним разговаривать. А мама далеко, я один.

Когда мы вернулись, опять начинается, кажется, все как и прежде. Вовка подходит, здоровается, становится рядом. А я не отвечаю. Два адмирала уже не два адмирала. Нет у них катера и никогда больше не будет. Распущены армии. Отменены все пароли. Ничего у них нет.

Он садится на нашу парту и глядит на меня. Учительница входит. Все встают. А потом садятся, хлопая крышками. Вовка смотрит.

Я чувствую, что он на меня смотрит, но сажусь все-таки на другую, соседнюю парту.

Потом, взрослый, он увидит у себя в бумагах листок, у которого края стерты, углы пообмялись, а бумага прорвана местами на сгибах и пожелтела столько лет прошло, так долго она лежала…

7 октября 1949 г.

Был у меня товарищ. Я с ним дружил. Учились мы в одном классе, сидели на одной парте. Изредка ссорились, но потом опять мирились. И вот поехал я вместе с ним к его бабушке в деревню. И тут началось. Он кричал на меня по делу и без дела. А если начнет просить меня о чем-нибудь, так хоть уши затыкай. А в других делах так говорит, будто все на свете знает. И я возненавидел его. Я перестал дружить с ним. Приехав в город, я в школе отсел от него на другую парту. Я бросил с ним дружить, «потому что из двух друзей всегда один раб. А я не хочу быть рабом!»

Кажется, в конце — это уже цитата из Лермонтова? «Герой нашего времени»? Вот и кавычки стоят. Он, наверное, читал тогда уже Лермонтова…

Он еще не раскроет, не прочтет эту бумажку, а ему — взрослому — станет неловко. Он вспомнит, чтó там написано, еще не раскрывая, но он забыл, как же все там написано — и вдруг там написано плохо? Ведь это самое первое, что он написал о себе откровенно, он помнит.

А потом прочтет, улыбнется. Да нет, вроде бы все хорошо (нет лжи?), можно читать. Станет немного смешно — вот уже тогда что-то писал. И появятся грустные мысли — вот и тогда ничего не вышло у него с другом. А что было потом? Он, конечно, только снисходительно смотрел после на Вовку, и тот ходил за ним как собачка и делал все, что он скажет. Где уж тут дружба? Просто с первого класса вместе сидели на парте. Наверное, тогда они оба были слишком маленькие, чтобы любить? А может быть, именно это была настоящая дружба? Может быть, не надо любить?..

Мысли его сразу отойдут от таких незначительных событий детства: ведь он был ребенок. Он будет думать, что же было потом — более важное и серьезное в его жизни, — как же все стало дальше.

Может быть, не надо любить?

Наконец, он уже так задумывается, что и не будет знать, с чего же, собственно, все началось. Почему он сейчас об этом думает?

И вспомнит только, когда взглянет на клетчатый кусочек бумаги в руке. Вот с чего все началось. С этой бумажки.

Мама по-прежнему посылает меня в магазины, но начинает за это платить мне деньги. А деньги мне нужны, и теперь все больше, и вот мы договариваемся, я помню, что за каждую покупку мама будет давать мне столько копеек, сколько рублей я истрачу, а за каждую очищенную картошку 2 копейки, за подметенный пол, кажется, 10 копеек, за пыль с туалета 15 копеек, — я завожу тогда ПРИХОДНЫЙ ЛИСТ, я расчерчиваю там несколько граф (ЧИСЛО — ПРИХОД, ЧИСЛО — ПРИХОД, ИТОГО) и после каждого «итого» мать выплачивает мне «зарплату» и подписывается. Это, конечно, все очень интересно и хорошо, но денег мне всегда почему-то оказывается мало.

Так длится полгода, а потом я начинаю подделывать свои расчеты, и приписки мои становятся такими бессовестными, что мать сердится, а я становлюсь безработным. Вернее, я по-прежнему хожу в магазин и чищу картошку, но она не дает уже мне за это никаких денег — разве что даст иногда «на кино», «на мороженое»… Я уже учился в шестом классе. Меня все больше занимали мои собственные дела. Когда я шел по улице, я не думал о том, что в моей руке, например, сетка с хлебом или банка со сметаной. Я видел широкое море перед собою.

Вода поднимается к небу. В синем тумане не различить горизонта. Волны круглые и блестящие. Волны и туман режет быстроходный катер. У него есть рыдан, а еще — рубка со стеклами и флаг на носу. Я сижу за рулем. Рядом со мною автоматическая скорострельная пушка. Я гляжу в перископ, и крутая пена разваливается справа и слева.

Вот даль уже чуть-чуть проясняется. Там противник — миноносец. Огонь! Огонь! Там два миноносца! Три миноносца и один крейсер, — огонь! А сверху прямо на меня заходят пикирующие бомбардировщики — бах-х! — я стреляю. Снаряды у меня особые. Они летят вверх и вниз. Они сами поворачивают, чтобы попасть прямо в цель. Достаточно попасть одному снаряду, и корабль тонет. Бомбы рвутся вокруг меня. Огонь! Я кручу штурвал направо-налево, и крутая пена падает кольцами по сторонам. Я командир!.. Разве режет мне пальцы тонкая сетка? Нет, это я крепко сжимаю ручки пулемета. Разве сметана пролилась и течет из наклоненной банки? Это пробило маслопровод — упругой струей льется масло.

Темными пятнами проходят люди — я не вижу прохожих. Высокими тенями сдвигаются дома по бокам — я не замечаю, как идет время. Ноги сами несут меня по улицам — вот уже мой дом. И только там я пробуждаюсь.

Живет девчонка по нашей лестнице на первом этаже. И вот сейчас она высунулась — видит меня. Я гляжу на нее, я спотыкаюсь, совсем случайно. Батон, который я нес под мышкой, падает. Сетка в другой руке дергается. Я опять чуть не проливаю сметану, булка испачкалась, я смутился и, нагнувшись, гляжу на девочку краем глаза: ее зовут Марина, я знаю, — так женщина, наверное мама, однажды называла ее во дворе, когда развешивала белье, Она смеется тихо и исчезает. Я вхожу в парадную. Гляжу особенно внимательно на ее дверь. Даже запоминаю номер квартиры. Я думаю, что вот как хорошо все вышло — именно перед ней я споткнулся, не раньше и не позже, а получилось так, что я споткнулся из-за того, что глядел на нее. Она так и подумает, думаю я. Она все видела, и хорошо, что она заметила, как я смутился, и даже булка у меня упала… Я прихожу домой, но те же мысли занимают меня, новые и неотступные: я думаю о Марине. Потом иногда я встречаю ее в парадной, когда утром мы оба идем в школу: ее школа недалеко от нашей, я знаю; во дворе же она бывает редко, ее не пускают родители, что ли? Но я боюсь подойти к ней и потому прохожу вперед или нарочно отстаю, она идет не подымая глаз.