Генрих Шеф - Записки совсем молодого инженера [Повести и рассказы]

— Надоело все это.

— Ладно-ладно, приходи. Есть ты хочешь? Можешь погулять во дворе. Или сиди дома…

Я тащу пакеты домой. Где тут гулять — день кончается. Ребята, наверное, ушли, во дворе никого нет. Что я там буду делать? Я злюсь еще больше.

А воздух свежий после дождя. Ивы пахнут за железными прутьями. Доски на мосту мягкие, темные — они еще не высохли. Вода в канале чистая — дождь разогнал весь мусор и жирные пятна. Небо тоже чистое. Солнце село, и белый свет гаснет в этом месте, а справа небо уже совсем стало синее, и видна очень яркая звездочка. Я забываю сахар, который держу в руках (он тяжелый), и мать, она стоит в магазине в очереди и ждет меня: на двоих нам всего дадут в два раза больше. Я вижу только эту звезду, которая двигается медленно между домами. И мысли мои идут медленнее. Я думаю про такие вещи, о которых никогда раньше не думал.

Я оглядываюсь. Рядом идут прохожие, на нашей и на той стороне. Я снова гляжу на небо. На небе только одна звезда. Ни тучки, ни облачка. Ровное небо. Солнце село. Какая-то безумная синева, чистота…

И тоска сдвигается тихо в моей душе. Что-то стоит передо мной, вроде — открылось, и вот сейчас, кажется, станет ясным — я все пойму, все запомню. Невиданный смысл — и невиданная радость стоит где-то рядом — они близко — прячутся — но я могу, я чувствую — сейчас, вот сейчас все пойму! Я замедлил шаг — ничего — и все ускользает что-то — все больше и больше — нет — ну же, ну!.. Я останавливаюсь, замираю. Я втягиваю живот и до боли сжимаю пальцы, задерживаю дыхание — ну!..

Нет ничего. Только усталость. И сразу приходится глубоко вздохнуть. А потом часто дышать, чтобы отдышаться. Пусто в голове. Нет ничего. Кажется, что ум за разум заходит. Вот было ведь что-то. А я ничего не понял. Только знаю, что было. А звезда по-прежнему светит и поднимается все выше и выше…

Я подхожу к дому. Мне не хочется сейчас играть с ребятами. Я хочу молчать и думать. Что это было? Вспоминать. Может быть, это будет еще раз? Я иду по лестнице, вхожу в квартиру, зажигаю свет, складываю пакеты на кухне. Я даже закрываю глаза, чтобы мне ничто не мешало. Но разве дадут тебе дома спокойно подумать? Юрка, мальчишка, мой сосед — он живет в комнате рядом — открывает тихонько дверь:

— Давай играть в шахматы.

Мы одни. Бабушки нет. Она теперь снова живет на старой квартире. Отец в командировке. Он часто уезжает. И вот мы сдвигаем стулья, мы ставим их за пять шагов от дивана, а на диван укладываем шахматную доску. Все большие фигуры выстраиваются там в грозном порядке — каждый делает свою крепость как хочет. Я, например, выставляю вперед короля и королеву, а сзади подпираю их турой, слоном и конями. Ведь они самые высокие, и когда мы, сидя на стульях, будем кидаться в них пешками, будут, конечно, падать самыми первыми: надо их подпереть. Пешки — это наши снаряды. Это игра. И Юрка тоже что-то построил. Треугольный батальон, и называет это «фалангой». Готовы крепости! Мы набираем пешек в горсть, мы садимся на стулья, следим друг за другом, чтобы никто не вылез вперед.

— Огонь — пли! Огонь — пли!

Длинные короли падают, взбрыкивая толстыми пятками, и теряют головы. Кони скалят зубы. А офицеры лихо и веером закручиваются на черно-белой доске. Только когда тихо прихлопывает входная дверь, знакомые шаги шаркают по полу и ключ, легонько позвякивая, ищет на двери замочную скважину, я вспоминаю, что должен был прийти в угловой магазин.

Ах! Я бегу к двери. Вдруг это не мать? Конечно это не она! Я добегу… Я успею… Еще не поздно. Еще даже радио говорит.

Но мать входит. Кладет сумку на пол. В животе у меня становится холодно. Я замер посреди комнаты, а Юрка, не глядя на нас и ничего еще не подозревая, стукает по-прежнему шахматами в углу.

Как это я позабыл? Как же я позабыл?

Плохо, нехорошо. Но дальше уж происходит совсем никогда не бывалое.

Поставив сумку, мать быстро подходит ко мне и бьет меня по щеке.

Я слепну от обиды. Я не плачу. Я вижу Юрку внизу. Он разинул рот и глаза. Зачем? Я не слышу, что мать там кричит, пытаясь сдержаться. Зачем же она? Юрка тихо встает и проходит где-то внизу. Вот и перед ним мне немного стыдно — он все видел, скорей бы ушел.

— Иди встань в угол.

Я молчу. Мне не сказать ни слова.

— Иди встань в угол!

Я сажусь на диван. Я сложился как перочинный ножик, который раскрыли наполовину. Ноги мои пляшут одна перед другой, горло дрожит, я ничего не вижу, я сжимаю пальцами плечи, чтоб не трястись, но напрасно. Я падаю на бок, и то, что потом начинается, — это уже не плач и не слезы, и вообще я не знаю, что это такое.

Мать сразу пугается. Она подходит, садится. Она гладит меня и успокаивает. А я не могу говорить, Я вздыхаю и дышу как собака. Жалею только, что нет дома отца.

Куда он уехал? Разве он бы позволил? Разве он бы позволил?

И мать сама дрожит.

— Дурной, — говорит она. Больше она ничего не может сказать. И это хорошо. Что бы она еще стала тут говорить? Она гладит мне плечи, голову. Я устаю. Я уже забываю. Мне лучше. Вот, мама меня сразу простила . Но потом, раз за разом, я опять вспоминаю все с самого начала и вздрагиваю от боли…

Ах, этот угол!

«Смотри, поставлю в угол… Иди, встань в угол…»

А то еще поставят тебя на кухне. Соседи ходят, готовят обеды, все видят: вот, его поставили в угол! — а я у окна нарочно вожу пальцем по подоконнику. Нет, это я сам захотел и стал здесь. Мне нравится тут разглядывать царапины на краске и гонять в разные стороны мух. Я даже отодвигаюсь немного к середине окна: я совсем не в углу. Просто стою и гляжу. У меня здесь свои дела. Просто я гляжу за стекло. И никто не знает, зачем я здесь стою…

Но тогда говорят громко:

— Куда ты ушел? Встань в угол…

Хочется убежать на лестницу — во двор и вообще в город, даже из города.

Вот пойду и утоплюсь. Как они тогда обо мне будут плакать!..