Генрих Шеф - Записки совсем молодого инженера [Повести и рассказы]

— Нет. Они уехали. Он здесь уже не живет. Это она захотела. Говорит, что здесь плохой климат. А вы кто ему будете? Сын?

Женщины будут спрашивать и глядеть на него печальными глазами.

— Он говорил, да. Он оставил адрес. Маруся, ты помнишь? Вот. Запишите.

ГОРОД НИКОЛАЕВ. УЛИЦА ЧКАЛОВА. ДОМ 2. КВАРТИРА 4.

Николаев — это где-то на юге?

Пройдет еще сколько-то лет, и он подумает, что можно даже съездить туда, в Николаев. Но не будет денег, чтобы сразу ехать так далеко, и придется ждать отпуска. А потом в Николаеве он разыщет дом и квартиру. Опять скажет незнакомая женщина:

— Он больше здесь не живет.

— А куда они переехали, вы не скажете?

— Он умер.

Вот, вот как все отодвинулось — уже и не достать — уже и нет ничего — слишком поздно он спохватился — только память — что же он думал раньше? Он стоит.

— А Елена Игоревна уехала.

Еще что-то надо узнать?

— Ее по работе куда-то направили. Раньше она отказывалась, а тогда согласилась.

Он стоит.

— А где его похоронили?

— Здесь, на Чистеньком кладбище.

— Вы знаете где?

— Нет, я не знаю. Но на кладбище можно узнать.

Ах, да, там ведь все пишут… У них, наверное, есть план. А на плане лежат врассыпную квадратики. РУНЦЕВ ВЛАДИМИР ИВАНОВИЧ. 1911–1961…

— Спасибо. Я, пожалуй, пойду.

— А Елена Игоревна ничего не сказала, куда уехала Но это у нее на работе можно узнать. Она работает в пятой конторе…

— Спасибо.

Женщина добра, она все говорит, но он не идет на кладбище и не идет в эту контору. Он старается сохранить для себя то, что есть, потому что больше ничего и не будет. Он старается опять все увидеть. Он пытается вспомнить… Но то, что было, помнит ребенок. Боже мой, он совсем ничего не помнит! Какой же тогда он был ребенок!..

И он злится на себя. Почему он был такой? Он страдает. Почему он помнит лишь это? Почему так мало? Почему он никогда не знал, что надо помнить? Почему всегда делал не то, что нужно? Почему не знал, что надо любить? Почему был так глуп? Почему ничего прежде не думал?

Но это уже совсем другие вопросы. Это смешно. Сейчас ничего не изменишь, да и тогда тоже ничего, наверное, нельзя было бы сделать. Ведь он был ребенок! Ребенок…

Он все еще долго стоит. А потом куда-то идет. Он хочет остаться один. Да он уже и остался один, потому что такой он был ребенок … И слово медленно падает в память, которая почти пуста, но теперь заполняется отчаянием и любовью.

20 февраля

Я молодой инженер. Я уже пять месяцев работаю в НИИ, в лаборатории. Мне сейчас двадцать два года.

Нас в лаборатории четверо. То, чем мы занимаемся, вообще говоря, интересно. Но для науки это все мелочи, хотя, конечно, я понимаю, что потом из малого складывается великое. Я доволен своей работой. Но я здесь не стану писать про производственные процессы, даже про нашу аппаратуру. Я буду писать про людей, которые работают рядом со мною, и про себя самого. Кстати, то, что вы сейчас читаете, это вроде бы мой личный дневник. Я пишу его на работе, потому что у меня — представляете! — есть иногда минута свободного времени. Я сижу в углу за шкафом. Здесь мой рабочий стол и стоят все мои приборы. А начальник меня не видит. Он даже зовет меня, если я ему нужен, через всю комнату, что, конечно, с одной стороны, хорошо, но и не очень приятно. Меня только видит Лида Строева. Я понимаю, что со стороны это может показаться удивительным, что я вот, вроде и инженер, и работаю, а в то же время сижу и — в рабочее время! — пишу дневник. Но, во-первых, вы сами видите, что записи мои короткие. А во-вторых, сама Лида недавно мне сказала, что я, вообще говоря, должен не очень стараться. Вы можете возразить, что это кощунство. Как это так: на работе — плохо работать?! Как можно давать молодому человеку такие советы! И кто их дает? Лида Строева тоже инженер, ей двадцать семь лет, у нее есть муж и маленький ребенок. Но нет, конечно, в этих словах не было злого умысла! Лида Строева сказала свои слова в том смысле, что у нас (она сказала) не перевелись еще такие начальники, которые все время только подгоняют: «давай-давай», но, ни один из этих начальников никогда не скажет, что вот сейчас, дорогой товарищ, так как у нас сейчас мало работы — или же потому что у вас, скажем, работа сейчас менее важная — вы можете, дорогой товарищ, чуть-чуть отдохнуть. Нет уж, сказала Лида, им это в голову никогда не придет: предложить отдохнуть человеку, если у него мало работы. Мало ли почему нет работы: не завезли материалы, не составили план! Отпусти человека хоть на полчаса! Может быть, ему надо в магазине сегодня что-то купить… Или пускай в коридор сходит, сказала Лида, — хотя бы в библиотеку! Нет! «А вдруг зайдет к нам сюда сам директор и увидит, что вас нет на рабочем месте! Разве так можно?»

23 февраля

Я поглядел сегодня, как много у меня в прошлый раз было написано, и увидел, что это просто удивительно — все, что я там написал. У меня какая-то приятная и теплая волна прошла по сердцу, так я обрадовался. Мне, кажется, не столько даже важно, что там написано, сколько важен тот факт, что написано много: мне приятно, что я здорово это придумал. Меня только чуть-чуть смутило, что я не засек вчера время, сколько я на это потратил. Наверное, я писал не меньше чем полчаса. А все-таки неудобно, что, вольно или невольно, отрываешь эти полчаса от работы. Я уже заметил, что на работе хорошо себя чувствуешь, когда у тебя есть определенное задание, и тогда, зная, что срок далеко, можно даже немного поволынить и полениться. Во всяком случае, работаешь иногда не в полную силу. А когда нет работы и начальник что-то там размышляет, что тебе сейчас дать, то тогда, хотя и можно лениться, лениться совсем не хочется и даже чувствуешь себя как-то неудобно.

Мне все время хочется написать сюда что-нибудь не только про свою работу. Я все пишу: «работа, работа…» А мне хочется написать что-нибудь лично про себя. Или про окружающий меня мир. Ведь не только в работе смысл жизни? А как же тогда любовь? А природа? Мне, например, нравится индустриальный пейзаж. Для меня все эти заводские трубы и корпуса имеют свой ритм и свою поэзию. Я люблю их не меньше, чем, скажем, деревья. Я вот, например, вижу сейчас из окна трубу и могу описать дым, который из нее идет. Дым красивый, чуть-чуть желтый, с фиолетовым отливом на голубом фоне зимнего неба. Мне всегда кажется, что в чужих НИИ и на заводах работа интереснее, чем у нас. Я как-то сказал об этом Лиде, а она сказала, что это «обман зрения». Она говорит, что работа везде одинакова, надо только привыкнуть. А потом она еще сказала: «везде хорошо, где нас нет». Но я чувствую, что даже когда иду утром не по нашему этажу по коридору и заглядываю в чужие раскрытые двери — там в это время обычно уборщицы подметают пол, — мне кажется, что даже у нас в НИИ в других лабораториях работа интересней. Это странное ощущение. Человека все время тянет куда-то вдаль. Лида, кстати, сказала, что у нас в НИИ тоже есть своя труба, которая дымит, наверное, не хуже (да я ведь это и знал, в самом деле!), и ее можно видеть из нашего окна, если встать на подоконник. Я тогда встал на подоконник и действительно увидел, как дымит наша собственная труба. Но она, во-первых, была не бетонная, как все современные трубы, а вся кирпичная, красная. А во-вторых, мне показалось, что она дымит некрасиво.