Генрих Шеф - Записки совсем молодого инженера [Повести и рассказы]

А потом она остановилась, и как тогда — в зале — ему хотелось прижаться к теплой спинке, вцепиться в ручки кресла и закрыть глаза, сидеть, сидеть, — так теперь он медлил и не подымал глаз от земли: не хотел видеть и чтобы что-то было. Так прошло мгновение, а потом он взглянул.

Те трое стояли перед ними, загораживая дорогу.

Со стены капало, на остановке гудели трамваи. И много-много людей обходило их, толкая и задевая плечами, а иногда они ругались: «Встали посреди дороги…» Он был один, и все было просто.

Тот, что пониже, схватил Зину за руку и потянул к себе. А она поскользнулась, чуть не упала, и он, стараясь удержать ее, повернулся и вдруг увидел краем глаза, что Черная Шапка стал ближе. Это была опасность. Он откинулся назад и попробовал увернуться. Но было поздно, и Черная Шапка, ударив его справа под ребра, свалил его на панель.

Вот теперь опытные мужчины заметили бы, что били со знанием дела. Это самый хороший удар — бить в живот. Если ударить ногой, то человек, может лишиться чувств на десять минут. Но Черная Шапка был выше, да к тому же он, очевидно, доверял своим рукам — он ударил рукой, и юноша только немного увернулся.

…Он понял это, потому что не потерял сознания, но дыхание остановилось вдруг. Он упал — и не почувствовал, как упал. Он лежал на животе. Руки дергались среди грязного снега. И секунды шли, а он никак не мог вдохнуть или выдохнуть, и это было так тяжело.

Люди наклонились. Его оттащили и, прислонив к стене, оставили, но он не мог сидеть, и тогда большой квадратный мужчина стал держать его за плечи. Сверху капало. И все было мокро вокруг. Руки мокрые. И асфальт тоже в снегу. Снег таял. А он приходил в себя. Так стало лучше.

И Зина рядом — он приподнялся. Потом сел. И опять, держась за стену, стал подыматься. Люди стояли вокруг — полукругом и тесно. На него глядели. И по-прежнему много людей шло по тротуару. Но и на мостовой и вдоль тротуара стояли люди, они тоже глядели куда-то — в одну сторону, и он понял тогда, что и теперь еще не все кончено, и знал точно, куда они смотрят.

— Их ловят? — спросил он нелепо.

— Их поймают, — сказала Зина.

— Их поймали, — сказал квадратный мужчина.

Он тоже глядел и вот увидел.

Вели только двоих — Черную Шапку и того, пониже, а третьего он и сам как-то не разглядел прежде. Их вели те, у кого были красные повязки. Забегали вперед мальчишки, и все оборачивались.

Пока он лежал, избитый, и сидел, потом стоял, поднявшись, он думал спокойно, что еще не все кончено и надо что-то делать, а он ничего не может делать, и потому — виноват. Сейчас, когда все было кончено и без него, и все — именно так, как надо, ему стало легче. Но вот мимо вели Черную Шапку — теперь шапка была посажена почему-то задом наперед, а брови были открыты и лицо в крови. Мерзавца вели — и ярость сжала ему горло. Он задохнулся опять.

Все было кончено, но именно этого человека, который шел мимо, он бы задушил сейчас, и дали бы ему автомат — он бы пристрелил его как собаку. Этого — с его бровями и черной шапкой. Его одного — мерзавца, гада…

Он задрожал. Сердце билось. И забыл боль. И каждая жилка его трепетала от ярости. Тот шел и хотел вырваться. Двое держали его, но он то стаскивал их на мостовую, и тогда они все шагали прямо по сугробам, или он цеплялся за стены, за водосточные трубы. Пришли еще два дружинника и взяли его крепче. Он бился и дергался. Он хрипел. И вдруг закричал. Диким криком. Яростно. Коротко. Как зверь…

— Пойдем, — сказала Зина.

— Пойдем.

Они пошли.

— Так нельзя все-таки. Никогда нельзя лезть на рожон. Что ты можешь сделать один против троих?

— Да. Конечно. Глупо.

— Вот если бы Андрей и Юрка были с тобой, тогда другое дело.

— Да, втроем мы бы что-нибудь сделали.

— И никогда нельзя терять голову.

Зина говорила умные слова. И был приятен ее голос. Конечно, против силы нужна сила. В следующий раз, когда заварится каша, а он будет один, он еще подумает, стоит ли вмешиваться. Были бы здесь свои парни — тогда другое дело. А сейчас все вышло довольно глупо. Но для него это был первый такой опыт, и ему хорошо. Он доволен собой. И Черная Шапка здорово заехал ему под ребра. Все могло бы стать очень плохо…

— А дуракам тоже нельзя терять голову?

Он шутит, и она, поняв, тоже улыбается.

Я не помню, куда ехал тогда и почему оказался на той улице — она была знакомой, но довольно далеко от моего дома. Был вечер, я ждал трамвая, уже горели огни. Зимний вечер в городе может быть мягким и теплым. Дома светятся своими окнами, огни протягиваются цепочками по улицам, светофоры меняют цвета. Если быть тепло одетым и думать о чем-то своем, постараться забыть на время печальное и радоваться, если есть чему, глядеть на огни, не думая об огнях, идти не торопясь, — вечер тогда в городе будет мягким и теплым.

Машины до черноты изъездили снег на улицах, а в иных местах он был сколот до самого асфальта, но нового снега не выпало. Ненамного выше домов неделями висели тучи, день был коротким, было тепло, но снег не шел. Я стоял на таком зимнем асфальте, настроение у меня было хорошее. Когда подошел трамвай, я сел в первый вагон.

Уже несколько лет у меня была какая-то болезнь, от которой ныли иногда кости в руках и ногах, а также я кашлял, но врачи никак не могли понять, что это такое, а время шло, и я сам, потому что мне было не очень больно и временами даже удавалось все позабыть, не был настойчив у врачей и ходил к ним редко, лишь когда выберусь, да еще и с духом надо было собраться. Я учился и жил как все, но на меня как-то это влияло, иногда я чересчур много думал об этой болезни, временами очень боялся и вообще ничего не мог делать, — глаза у меня, я чувствовал, стали от этого какие-то нехорошие. Они были, наверное, слишком внимательны и печальны, иногда злы. Когда я глядел на людей, я видел, что им не вынести моего взгляда — они отводят глаза, — а я тоже чувствовал себя при этом неловко и тогда старался не глядеть так : слишком уж долго, в упор.

Я поднялся на площадку и прямо перед собой увидел девушку. Она стояла в углу, боком ко мне, держась за блестящие прутья около стекла, но когда я входил, она взглянула на меня, и я увидел ее лицо.

Сколько раз я ни любил прежде, все кончалось для меня ничем, несчастливо, и потому тоска, постоянное ожидание — вот, может быть, с этой девушкой я буду счастлив — тоже, наверное, были в моем взгляде, и от этого тоже в какой-то мере он был таким. Я, повторяю, знал, какие глаза у меня и как странно, тяжело они смотрят, как не по себе людям их видеть, — я знал это, и потому меня поразили в этой девушке тоже глаза. Я увидел в них все то, что до сих пор знал у себя.

Они были темные. Большие глаза, спокойные, может быть даже чуть-чуть ленивые. Но за этим покоем и сдержанной ленью (наверное, здесь надо было бы сказать не лень, а женственность ?) было какое-то странное — понемногу — волнение, может быть боль или движение, затаенная мысль, может быть надежда, тоска.