Генрих Шеф - Записки совсем молодого инженера [Повести и рассказы]

— Садись на мое место.

— Да нет, не надо. Вот только шапку бы он снял…

А кино уже шло, но он взялся за ручки кресла, наклонился вперед, сказал:

— Снимите шапку, пожалуйста.

И тот повернул голову — он не мог разглядеть лицо, свет экрана слепил, — а потом парень отвернулся и что-то буркнул, но шапки не снял.

— Снимите шапку!

Голос его звучал уже неуверенно — нельзя же, в самом деле, препираться из-за какой-то шапки во время сеанса.

— Хватит, давай смотреть…

Она стукнула его по руке, и он опять взял ее пальцы и уже забыл про шапку, а они оба смотрели на экран — правда, чуть-чуть вытягивая шеи…

Так сидит этот юноша в большом кинотеатре. Он смотрит интересный фильм, а рядом с ним — его девушка, и им хорошо там: за стеною тает снег, гудят трамваи на остановке, много-много людей идет вдоль домов, — а здесь тепло, все молчат, идет фильм и им хорошо друг с другом.

Кажется, это была комедия. И зрители улыбались, а иногда даже смеялись — смех был дружный. Он то вспыхивал, или же вдруг была тишина, — экран управлял этим смехом, — а потом вдруг он почувствовал, что управление где-то не получалось. Дикий гогот пронесся по залу один раз — вроде бы не было ничего смешного, — а потом еще, тоже в неподходящем месте, — и еще. Тогда он понял, что все это — та компания, что сидит перед ними.

И другие зрители тоже что-то почувствовали. Уже стали смотреть по сторонам, шикать, а потом отыскали виновников и уже говорили им:

— Тише. Перестаньте. Как вам не стыдно.

А Зина сидела рядом, и не будь ее, он бы, наверное, промолчал, и все бы кончилось как-нибудь, обошлись бы без него, а тут он тоже крикнул:

— Эй, тише там, впереди…

И тогда Черная Шапка повернулся опять — теперь уже повернулся совсем, плечами и всем корпусом:

— Молчи, пока жив, — сказал он.

Эти слова звучали в тишине. Даже в большом собрании бывает так, что вдруг все молчат и стоит тишина, и все хорошо слышно. И Черная Шапка сказал это громко. Он подумал, что надо все-таки набраться храбрости, чтобы в зале, во время кино, среди сотен людей — сказать так громко, пускай даже не эти слова, любые. Но эта мысль сразу ушла. И вдруг ушли все мысли. Только волнение поднималось в нем или опадало вдруг. И замерло сердце: так уж все становилось плохо…

Юноша по-прежнему сидит в большом зале, а рядом с ним — его девушка. Он ясно и очень ясно чувствует, что рядом она, и вдруг так же, не глядя, знает, как много людей впереди и сзади него, вокруг, на всех рядах — и еще острее: впереди, там — эти трое, а посередине и выше сидит Черная Шапка, и слова сказаны. Зина берет его пальцы — и берет к себе, гладит их, а он не замечает этого и потом отнимает руку, но тоже не замечая.

Прямой свет протянулся вверху. Экран дрожит. А у него все слилось перед глазами. И здесь тепло сидеть. Сзади такая теплая спинка. И темно. Свет дрожит, а если закрыть глаза, то совсем темно, и ничего нет, только музыка — и теплая спинка стула — и ее рука… Но он встает медленно — и как слепой, держась руками за стулья, выходит из ряда.

— Куда ты?

Она удивляется. И не будь ее, он бы, конечно, остался сидеть.

— Перестань. Сядь сейчас же.

Она все поняла уже. А он молчит. И даже перед ней молчит. Просто он не хочет быть смешным. Молчать сейчас — самое главное. И она хватает его за руку, но он опять не замечает этого и выходит в проход…

Он прошел молча и потом взялся за спинку первого ряда — там никто не сидел. И чуть-чуть наклонился ко второму ряду:

— Это ты тут кричал?

Уже заволновался народ:

— Сядьте.

— Кто там стоит?

А теперь он стоял к экрану спиной. Он видел лицо — ясное и бледное. Только половину лица, нижнюю, потому что черная шапка была надета до бровей. И когда он сказал все так тихо, лицо вдруг смыло горячей волной, он видел теперь только одно — черное и белое — белое было внизу, и оно было вся мерзость сейчас для него и вся его ненависть. Правой рукой, задохнувшись, как-то неловко сбоку, он ударил туда вниз, и голова дернулась, а руке его стало больно.

Этот юноша вышел один в большом зале на середину. Сорок восемь раз в секунду там было совсем темно. И поэтому со стороны его рука, когда он ударил Черную Шапку, выглядела как часть велосипедного колеса с блестящими спицами. Но он не смотрел со стороны, и к тому же — очень волновался, и поэтому все сливалось в его глазах. Наверное, люди опытные и пожилые усмехнутся, глядя на него. Разве это молодежь? Уж если они в морду дать как следует не умеют, то на что вообще они способны? А те, кто прошел войну и убивал людей, руками беря их за горло, наверное, скажут: «Так нельзя. Нужно браться плотно. Если врага хотят бить, нужно браться плотно руками…»

А он видел одно — черное и белое. Белое было внизу, была цель, и он ударил этого мерзавца, и сделал то, что надо: все-таки надо признать, он действовал целеустремленно и сделал самое нужное.

И прошло несколько секунд. Он даже успокоился и стоял, опустив руки, не зная, что же делать дальше, и уже начал думать, не смешон ли он здесь на этом месте, но Черная Шапка избавил его от раздумий.

Их стояло уже двое, потом трое, его схватили за плечо, он отбросил руку, кто-то снова взял его за плечо, и он снова сбросил руку — так было несколько раз, а потом встали другие соседи.

— Прекратите безобразие! Я позову милиционера!

Это кричала женщина-контролер.

— Эй, садитесь.

— Хватит вам.

— Да разнимите их, — кричали уже со всех сторон.

И какие-то мужчины подошли, говорили что-то. Сняли руки с его плеч, потом подтолкнули — сам он шел или его вели? И он уже сидел на своем месте, а Зина была рядом:

— Сумасшедший…

В зале стало тихо. А потом все опять смеялись и играла музыка. Кино шло дальше.

Юноша сидит на старом месте. Он не понимает, что она ему шепчет и что говорят люди на экране — почему все смеются.

Глупо как-то все вышло.

Он думает о том, что было.

Но теперь хорошо.

Он думает о себе.

Правда, они теперь могут подстеречь на улице.

Он думает о том, что будет.

И когда сеанс тихо-мирно кончается — люди встают; они улыбаются, вспотевшие, и говорят о картине; совсем уже забыто все, что случилось, — теперь, на свету, он такой же, как все, — он берет Зину за руку, и толпа выносит их к выходу.

Он не ускоряет, не замедляет шаг. Он не оборачивается и не глядит по сторонам. Ведет ее за руку и даже говорит что-то, но только иногда невпопад, а иногда задумывается и молчит.

— Ну что же ты? Слышишь? Я думаю, надо пройтись пешком. Не поедем на трамвае — народу много, давка будет.

— Да. Пойдем пешком.

И они уже на улице. Тает снег.

И все по-прежнему. Только народу чуть больше идет вдоль стен, да на стенах уже светятся окна, и везде горят огни — тоже все совсем обычно. Но он идет, и, не глядя, чувствует — они здесь.