Юлия Беломлинская - Бедная девушка или Яблоко, курица, Пушкин

— Спи, Виталик…

И пою бесконечную «На улице дождик»

И к последнему куплету:

Во чужой да деревне, мужики все злые

Мужики все злые, аки псы цепные…

Мужики все злые, меж собой дерутся…

Меж собой дерутся, топорами бьются…

А по будням там дождь, дождь

А по будням там дождь, дождь

А по будням там дождь, дождь

И про праздникам… дождь…

Он уже начинает похрапывать

И тут мой инстинкт самосохранения срабатывает мгновенно: Я осторожно перекладываю его голову на подушку, я напряженно жду несколько секунд, и потом — выскакиваю наружу. Там полумрак, как положено в стрипклубе, и я мгновенно, перебегаю через зал в гримерку. Я знаю, где гримерка. И там я хватаю со стенки чей-то халат, Закутываюсь, падаю на стул. И меня как-то колотит. Сердце колотится так, что щас выскочит. Там пара девушек. Спрашивают, что случилось. Я говорю:

— Свету позовите. Пожалуйста. И кого-то из охраны. И опять кадр — хлоп!

Весь мой рассказ схлопнулся. Я, наверное, им не все рассказала. Но основное им понятно. Я сижу уже опять на диванчике. Там диванчик, в гримерке. Меня окружают девушки. И Светлана- хозяйка. Она красивая девушка лет сорока. Как положено, крашенная блондинка. И охранник — такой дядька лет 50-и. Такой — не «бычок». Наоборот, такой дядька, каких я замечаю, с хорошим таким киношным лицом. Светлана и охранник нервничают. Светлана говорит:

— Вы хотите милицию…

Я ее сразу успокаиваю, обращаясь к охраннику:

— Да какая милиция… Я просто не понимаю, что это было. Он же на чем-то сильном.

Его, наверное, в больницу надо. И надо чтобы кто-то туда зашел и взял мое платье и сумку оттуда. Сходите, пожалуйста. Черное платье и черная сумка. Только вы его не будите.

Охранник уходит. Светлана говорит:

— Извините, ради бога. Это Виталик. Он у нас раньше работал. Он не маньяк. Он контуженный.

— Да, понятно… Но он еще и на чем-то. Как он мог меня принять за какую-то свою девушку. У него тут есть девушка?

И тут одна из девушек говорит: — Была.

И говорит имя, которое я не могу точно расслышать, но понятно, что девушка с таким именем может быть не блондинка:

— Наилька, (или Наинка). Она уехала… раньше тут работала. Да, такого… вашего типа, могла бы быть на вашу дочку похожа… но Виталик — совсем больной… и ему нельзя ничего… этого. Да ему и пить нельзя…

И тут Светлана девушку обрывает обычными этими, классическими: — Извините, ради бога… он у нас раньше работал… да никогда такого не было… он спросил… я же сказала, что вы журналистка, а он сказал, что у него дело… заказал кабинет… сказал, что поговорить нужно с вами… я же не могла такого представить даже…

И тут я уже понимаю, что хочу проснуться. Выйти из этого кино. Из этой балабановщины.

А охранник как раз приносит сумку и платье. Говорит, что Виталик спит, тоже начинает извинятся… Я его прошу выйти, переодеваюсь. Проверяю сумку- деньги, карточки. Все на месте. Говорю, что все в порядке. И что я пойду.

И выхожу на белоношный утренний Невский. Шесть, наверное. Солнце светит. Я думаю — это был все-таки кошмар.

И что я, как всегда, выкрутилась, выехала на своей сверхэмпатии и генокоде предков-выживателей: карабахских армян и уманских евреев. Но однажды — это не сработает. И что-нибудь случится.

Потому что никогда нельзя выходить за флажки.

Нельзя заходить на чужую территорию.

Я вспоминаю рассказ Пола Боулза

О профессоре-лингвисте, который живет уже несколько лет где-то в северной Африке,

в Танжере или в Маракеше. Живет и не вылазит за границы мира белых туристов. Это середина 50-х. И вот однажды он слышит необычную музыку, просит какого-то араба проводить его туда, откуда эта музыка доносится, выходит за черту города, попадает к бедуинам. Они, первым делом, отрезают ему язык. Шоб не орал. А потом подлечивают, обвешивают консервными банками — и он так звенит, танцует… веселит деток. И так живет, кочуя с бедуинами, год кажется… Вообщем он сходит с ума, сразу после урезания языка. Потом попадает снова в цивилизацию. В больницу. Но в себя так и не приходит. У Боулза много об этом, об опасности выхода за флажки… Я так и не полюбила Боулза…

Но я иду по Невскому и думаю об этом его рассказе. И думаю о том, что это чужой для меня мир, мир где ездят воевать в Афган или в Чечню, или вот теперь на Донбасс, мир где живут эти Наильки-Наинки и ихние контуженные Валерики- Виталики. И я не хочу ничего знать про этот мир. Я не любопытна. Я жестокий ксенофоб — типа, англичанин. И не надо никогда высовываться из своей теплой уютной богемной деревушки. Где все — свои.

Одесса 2017

Запойный.

Вылечился.

Очень хочет стать хорошим.

Читает журнал «Фома».

Ходит к священнику, настоящему, старому и мудрому.

Спрашивает про жизнь.

Батюшка рассказал про любовь:

— Любовь — это когда жалеешь, заботишься… Настоящий праведник это вот, представь себе: бежит человек, по шатким мосткам, путается в длинной рясе и с трудом, расплескивая, несет мисочку горячего супу, для голодного человека…

Он все понял.

Понял, что любовь — это принести суп голодному любимому человеку

Решил сварить суп для Елены.

Она работала в котельной, рядом с его домом.

Сутки через трое.

Суп сварил с трудом.

Варил целый день

Грибной. На борщ так и не поднялся.

На мисочку тоже не хватило праведности.

В смысле, побоялся расплескать.

В последний момент все же перелил в баночку.

И понес Елене в котельную.

Чтобы была любовь.

Настоящая, щасливая…

Пришел, а у нее Никифорова сидит!

Он не ожидал этого.

Ну какая любовь — если Никиорова сидит?

Зачем вообще суп — если Никифорова?

С Никифоровой — это уже не любовь, это уже какой-то групешник получается…

Расстроился.

Остановился с баночкой на верхней ступеньке…

Потом повернулся и ушел.

Елену позвал к себе доедать суп, утром.

Суп уж был холодный, вчерашний…

Питер 2012

Не сочтите Наташу легкомысленной.

Впрочем, отчаявшейся ее тоже не назовешь. Несколько лет назад ее можно было так назвать. Она тогда вынырнула из-под Глушакова, без тачки, без работы…

Но зато с кучей долгов и с двухлетним Тимошей на руках. Сперва утонула, а потом побарахталась и выплыла. Опять же, я ее поддерживала. Поначалу она просто была для меня очередной девушкой Глушакова. Глушаков — такой классический питерский шнырь, с понтом, гений.

Девушки, понятно, меняются. Девушки, в основном, тоже все из нашей богемной деревушки. Такие вечные — безвозрастные… маму от дочки не отличишь. Я и сама такая…

И вдруг появилась — Наташа — совсем из другого мира. Такая нормальная упакованная баба. Такая, в деловых костюмах.