Дмитрий Гаричев - Река Лажа

Спотыкающийся пересказ нощных колоброжений вызвал, даже при всех недочетах и меканье, искреннее смятение в матери: ей припомнился Лествичник, классика жанра, укоряющий верящих снам в потакании бесам (а болезненный вид Аметиста заставлял полагать, что враги помотали его хорошо); Феофан же Затворник добавочно сигнализировал о держании уха востро, но по мере того как сквозь святоотеческий корпус пробивались помалу щекочущие стебельки просторечных историй об отроках, падких на тонкие сны, маму определеннее обуревал страх прощелкать божественный перст. До полудня топтались вдвоем: что-то было воскресное в телике — вслушаться не получалось; подъедали вчерашнее разгромоздить холодильник и не знали, о чем говорить, разгребая пожухший салат. Аметисту подарены были китайский бильярдик, гроздь брелоков, размашистый свитер и пачка худлита, не считая сластей, но в вещах затаилась измена, и он избегал их. Посредине еды Аметист улизнул в коридор и проверил кроссовки: затвердевшая глина на правом могла быть, конечно же, принесена им откуда угодно, только в среду был махач за Лысым мостом, это их непреложное Косово поле при школе, и ему повезло наблюдать поединок с удобнейшего расстоянья — он сидел на поваленной иве, — и там же, в мокрети, мог выпачкать обувь, образ же Колывановых был, вероятно, привит его стойкой непереносимостью спорта вообще и того двуединого ухарства, что воплощали собой полнокровные братья; он поставил кроссовки на место, общелкав ногтями грязцу, и попробовал снова настроить себя на волну прошлой ночи, весь зажмурясь до шума в ушах, зубы стиснув, но радио было нарушено. Посмеяться, сказал он себе, и короткий смешок выпорхнул из него в коридор. По обоям сбегали, ссыпаясь за плинтус, желто-рыжие оспины позднесоветских мимоз. Почернелая гидра протечки обвилась вокруг люстры, чей стальной черенок был одет в майонезный стакан с небледневшим рисунком подсолнечника — всё отцовские хитрости, всё-то искал примененье себе. Папа смутно висел в низком небе квартирном, как забитая копотью фреска. Аметист задрал голову и ощутил нарастающее торжество тошноты. Он бы больше доверился виденному им в ночи, если б в белом своем соглядатае угадал не отца, а, наверное, деда — гвардии старшина, чемпион по медалям, командир профсоюзов работников сельского, что ли, хозяйства, он удачней отца воплотил бы посыльного огненной вести. Скрытую лихорадочность матери, слишком уж недалеко отстоящую от настоящей беспомощности, Аметист ей прощал: дело было кроваво-мужское, свирепое, и раз сам Аметист, а не кто-то другой, оказался так странно примешан к нему, он обязан был самостоятельно оповестить «Колокольню» о явленном ночью, а они пусть решат, дать ли ход его реплике, но как выкрутиться из клещей распорядка, чтоб успеть добежать до редакции — до полчаса первого школа, к часу должен быть дома как штык, — как ему и откуда утечь и как все за собой замести, рассчитать он не мог. Неизвестно, к чему бы привел этот замысел, если к вечеру к ним на порог не взошел сержант с козырьком: на Ремесленной — девять домов, из них два нежилых, — чей вьетнамский конец обмакнули в невинную кровь, решено было произвести поквартирный обход. Птицын, с видом привратника тайны пасущийся за материнской спиной, может, и не привлек бы внимания, но воскресная мама, вся в путаных мыслях, не нашлась, как ответить на первый же легкий вопрос, а затем и на следующий, и уже заскучавший в походе сержант заподозрил подвох и тотчас предложил пригласить офицера. Птицын вздрогнул всем телом и большими шагами рванул из прихожей к себе, на ходу холодея: то, что в их скудный дом вступит крепкий ментовский башмак, было неотвратимо-отвратно, как если б в Млынск вошли немцы в квадратных их касках и теперь, разместившись на кухне, просили обедать. Мама так и осталась в прихожей последним оплотом, несданною крепостью, — но они же прикончат ее, если не угодит им, они… — но шаги на их лестнице были мягки и усталы, словно обыкновенные пенсионеры поднимались к себе после рынка, уже задыхаясь. С тем он вышел в гостиную, сдернув загадку с лица, и на несколько плевых секунд предварил появление одутловатого дядьки в карамельной измокшей рубашке и легчайших очках на блестящем от пота носу. Мать прикрыла квартиру и определила вошедшему кресло; тот не знал еще, кто из двух Птицыных должен был с ним говорить и, когда мать напомнила младшему: что же ты? — накренился вперед к пятикласснику, грузно дыша и пованивая; с виду он был скорей равнодушен к нему, чем предвзят или как-то насмешлив, Аметист, избегая разочаровать небывалого гостя, сдержанно и опрятно поведал о том, что он видел в ночи. Толстый слушал, не перебивая и не раскрывая блокнота до тех пор, пока он не умолк. То есть ты уверяешь, что видел убитую прошлою ночью на пляже? Я не очень уверен, сказал Аметист, я стоял к ней… ну то есть она там сидела спиной ко мне, я не увидел лица. Как же ты оказался там ночью, чего ты там делал? Я спал. То есть ты видел сон, где была потерпевшая в этой компании из четырех молодых… Нет, поправил зардевшийся Птицын, я видел не сон. Ты, наверно, отличник же по сочинениям в школе, подзадорил его потный следователь, ощутимо расслабившись и отвалившись назад. Понимаете ли, подала голос мать, этим утром он вышел таким изможденным, словно бы протаскался всю ночь по оврагам, не могу и припомнить, когда он еще был в таком состоянии… Следователь протерся платком, недовольно поблагодарил, обращаясь скорее к серванту с ненужной парадной посудой, чем к кому-то из них, покивал сам себе и исчез из квартиры. Ну и вот, задышала в конце концов мама, пусть теперь что хотят, то и делают с этим, их дело. Что он ждал от тебя, что ты видел, как все это было? Да с тебя, слава богу, хватило статьи этой гадостной, и о чем говорить еще: это же бесовство, понимаешь ты, кто над тобою мудрует? Аметист, понимая, сотворил небольшую молитву. Весь оставшийся день протекал как в тумане, населенном недобрыми шепотами; было трудно и чалиться в комнате, и задумываться о прогулке в ту сторону по зараженной Ремесленной, и он блекло катал свой бильярд, утомлявший его непослушностью, вел непристальный счет промахам и удачам, пока не ощутил в своей комнате слежку и на том отложил многохлипкий пластмассовый кий. Все предметы, подручные Птицыну, те, что были здесь раньше его, как и те, что пришли сюда с ним, изъявляли положенную им приязнь, но скрывали в себе что-то, что проскользнуло в их дом мимо Птицына и, как мнилось теперь, утвердилось на всем тонким неотмываемым слоем. Тусклый зев розоватых обоев, отгудевший свой век холодильник «Свияга», не без шума отказанный Птицыну в роли шкафа для личных потреб, запылившийся рог из неведомых Ессентуков (сам он долго читал: «Ессент у ки») костяной запятой на провисшем меж петель ковре, его письменный стол, чьи учебой забитые ящики поддевались, когда застревали, из кухни носимым ножом, — все овеялось дымкою заговора, сохранив свою прежнюю внешность, и неброско пасло его, грешного; опечаленный, он прошествовал к матери в кухню, тщась не выдать расстройства, дабы не наслушаться новых рассказов о печальном своем положенье, но и здесь не нашел себе отдыха от говорящей с ним тьмы. Во дворе надрывалась несмазанная карусель, приводимая в ход малолетним Сизифом. Птицын вслушивался в голый скрип, возносившийся в самое небо. С карусели давно поотбили сиденья — Аметист и не помнил, застал ли он их; оставалась одна крестовина, и погонщик, как то было видно ему из окна, поперек живота перевесился через широкую лопасть и отталкивался от земли достававшими еле мысками. Карусельный останок, бесцельно насилуемый в сердцевине двора, обращался со стоном, наматывая нитевидное вещество жизней их и сожительств, болезней и трат, праздников и лишений, волоча по песку похоронные ленты с реченьями глубоководных безлицых святых вроде «куплено — нажито, продано — прожито» и «не спишь, да и выспишь», раздробляя случайных собак, осыпая муку и крахмал, покрывала ночные и дневные знамена сминая, — твердая, как просвира из камня, и ползучая, как простокваша, Млынь свершала свой круговорот, и движение было так сладко-тягуче, что скрывало и скрадывало и себя самое.