Дмитрий Гаричев - Река Лажа

Его поздние речи в защиту стараний гордеевского литпитомника вырастали, как он это видел, из этой исходно усвоенной ценности всякого текста, явной оборонительной крепи его. Каждый из запиравшихся в Башне с их углинским тренером, сам догадываясь или нет, составлял в меру сил и тоски собственную псалтырь, пусть никчемную и полуграмотную и местами подспудно языческую — отмечал благочинный чрез пономаря, порицая подчеркнутое поклоненье березовым рощам и вечным огням, — но назначенную к избавленью от муки бесследности и нечастого страха пройти в высших списках по разряду нечутких к обычным щедротам земли. Розню, сделавшуюся в кружке после смерти Гордеева, Аметист склонен был толковать как на месяцы распространившийся нервный припадок, шквал сиротства, шатание бешеное обезглавленной паствы, норовящей негласно во что бы то ни было определить в своей толще виновных в отъеме наставника. В самом деле, вскипевший на Башне раздрай обдавал тем же жаром, что прежние службы в Успенском: председательство, выпущенное на волю, после долгой и вредной возни неустойчиво устоялось за Зяблевой, вскоре свергнутой с трона вернувшимся с очередного леченья Уклейчиком, показательно ужесточившим расстроенную дисциплину. За несносность и выкрики с места был выдворен Лёшик Емелин, не слыхавший об однофамильце-собрате и бесславно ответственный за продвиженье трудов короленок на рынке (дружеское к кружку общество книголюбов на Старовладимирской подторговывало нерассованными по друзьям тиражами, но угасло за год до Гордеева, и картавящий Лёшик, теперь осаждавший хозяев газетных киосков, всякий раз получал от ворот поворот). В коллективную смуту вложилась и ранее не попадавшаяся им племянница бывшего патриарха, воспретившая издавать общий сборник под дядею запатентованным именем «Голоса Полажовья», что, по общему мнению, стало крупнейшей за десятилетье культурной диверсией в городе. Преподобный Гордеев, верставший былые тома «Голосов» в копотливом «Ворд е», матричною машинкой печатной скрипевший и гостям предлагавший вареные яйца в честь позднего Розанова и печенье овсяное к чаю, промахнулся с наследницей, постановили на Башне. Аметист, заезжавший к нему раз и два обсудить привнесенные правки (райотдел молодежи спонсировал школьным талантам участье: четыре страницы), принимался со всею ответственностью и почетом. Низковатого роста Гордеев, с безбрежным волнующимся животом, дома двигался без костылей, полагаясь на палку и надежные стены; обесформленный торс его, сонно клонясь, тяготел над усаженным Птицыным, словно волжский утес. Комната, где Гордеев тачал «Голоса», представляла собою музей его странствий: пожелтелый компьютер мерцал из пещеры, набитой пушниной, литьем, подстаканниками, изразцами, божками эвенков, клинками и окаменелостями. Блин остяцкого бубна мирился с Георгием Победоносцем, раздобытым в Архангельской области, кровенеющим вымпелом в память одиннадцатой пятилетки и портретом Гурджиева в адских усах, переклеенным из перестроечной «Юности» в паспарту из конфетной коробки. Правки, грамотно перемежаемые похвалами ут онченной строфике и внезапной рифмовке, Птицын переживал безмятежно; общий градус учительской нежности, обращенной к нему, пресекал в межвисочном зародыше всякое поперечное слово. За сговорчивость Птицын дарим был тончайшими книжками авторских переложений сюжетно престранных баллад, начиненных унылыми сальностями, — позже некая башенная пенсионерша заценила врученный и ей экземпляр, прихотливо размеченный непредвзятой знакомой из знающих толк, и парад карандашных глумлений подействовал на Аметиста так, как будто ему на обед предложили тарелку волос. В это время Гордеев уже глубоко заболел и оставил разъезды, заседания вел кто попало, рос общий бардак, и вживавшийся в роль эмиссара на фронте в горелой Галиции (шли дожди и дожди) Птицын слал в пустоту донесенья об обозначавшем себя разложении и небреженье к особе Владимира Николаевича, чьим пресветлым и неугомонным горбом учредилось их теплое логово. Натаскавшийся перегонять в расписные стихи все подручное, от вернисажей в худшколе до микроинсульта, переведший на русский тувинского друга Комбу и ненецкого, что ли, Прокопия, главначбашни оставил несметные тысячи строк, из которых, пожалуй, лишь Птицын, да Глодышев, да профура племянница, бакалавр филологии, и могли что-то воспроизвесть, но Гордеев стремился не столько оформить заметную прочим засечку в словесном лесу, сколько удостоверить на время припавших к нему в неземном истеченье их собственной тяги к писанью. Во вступленьях к их сборникам, набранным валким курсивом, он испытанно вкраивал сдержанное указанье на успешные происки космоса, Бога-Творца или не перечисленных в святоотеческих кодексах ангельских подотделов, возводя не противившихся подопечных в помазанники удивительных сфер. Приглашенный на млынское радио к черногривому Дорохову записаться в зевотный, с подложкой Сантаны «Культурный дозор» в предварение новой книжицы «Голосов», он же вспомнил и об Аметисте и не поскупился назвать «звездным мальчиком», распылив в позднем муниципальном эфире изумрудную пыль волшебства. Пристальная опека Гордеева утешала и вздорного старца Русинека с розоватою лысиной в пене летящих седин, что одну за одной изводил прикрепленных к нему соцработниц нытьем и беспамятством, и вполне стоеросовых с виду, но также искавших его ободрения отставников, промышляющих в частных охранных агентствах, и однажды без сопровожденья впорхнувшую к ним на собранье ущербную девочку-гулю по имени Элла из известного Эдикова интерната, с бледным ротиком, словно ушитым в краях, и куриными глазками в глиняных веках. Его ближним подручным был маловменяемый, слишком разжиженный для поручений Пеонов Ю. И., композитор и труженик аккордеона, автор вместе с чувствительною капитаншей Беловой вечнослезоточивой нетленки о сгинувшем «Курске», что звучала на мероприятьях с участием флотских. Он с семьею жил в Млынске в квартале Слепых — Аметист его видывал перебирающим мусор у обширной помойки близ Детского мира на улице Двухсотлетия: чемодан из фанеры, хлопчатая майка, бейсболка с почти симметрично преломленным козырьком, — к счастью, Юрий Иванович не признавал неофита под уличным солнцем и от поисков не отвлекался. О семье его Птицын не знал ничего до момента, когда в книжке одиннадцатой «Голосов», их последней, в лимонной обложке, старикан напечатал свой первый за долгие годы стишок, посвященный пропаже любимого сына, ушедшего в мартовский вечер: папа звал заплуталого в дом, обещая уют и объятья; Птицын опознавал здесь окрошку бессонницы, горегорький продукт бесконечных попыток ритмически заговорить воспаленную голову. Колыбельная эта итожилась оповещеньем о трагически найденном в общем пруду на Октябрьском поселке адресате посланья; подробности не раскрывались. Две страницы, отпущенные под оплакиванье, отмечали вершинную точку их общего литературного заболеванья, перевал и голгофу, куда полоумный старик, изнатужась, втащил зацветающий труп неудачника сына. Птицын знал, что насельники Башни имеют в своих закромах припасенные, чтобы при случае не запоздниться, поминальные вирши (к некрологу Гордееву, выпущенному в «Маяке», присосалось четырнадцать четверостиший, без большого разбору нарезанных из прилетевших в редакцию плачей), полагал, что Гордеев как старший и сам обладал таковым спецрезервом (вспоминался набор эпитафий на выбор в захватанной школьной тетрадке в гранитной на кладбище), но пеоновская колыбельная, погремушечный этот хорей, попросившийся лечь на бумагу во дни изныванья, говорила о смерти ее языком — двух-трехсложным, обрубленным, не приспособленным ни к состраданию, ни к объясненьям, ни к скорби; только к тихому мороку, вкрадчивому заборматыванью пережитков рассудка. Песенка старика обездвиживала в Аметисте механизм человеческой речи, рассыпала его на какие-то бусины и лоскутки, канцелярские скрепки, обойные гвозди; смерть же ясно торчала, как голая кость. Птицын шлялся в лесу за Памфиловкой, чая забвения мертвых. Сосны здесь были невысоки, узловаты, ближе к дачной запруде мешалась в ногах лягушиная чехарда. Крепко пахло землей, и в низинах стояли прозрачные ржавые воды. Истомясь, Аметист заговаривал с дочкой успенского батюшки, прикрывая глаза от обиды: но и ты, дщерь премудрого папы, к чему оставляешь меня вместе с узкими сердцем, отжившими, не обязательными никому в этом городе, медленно перетирающем нас, не умея в ответ наградить нас ничем, кроме сладкой тоски по другой стороне этой ровной и плоской земли, изнасилованной и изгаженной так, что уже все равно? Я не нажил себе никого, кроме этих кругом проигравших, проигранных напрочь людей, наконец-то нашедших, чем ткнуть меня в незащищенное место: у меня в голове звучит этот Пеонов, колись, чем мне вынуть его? Голоса, голоса вместо мозга, ха-ха, «Голоса». Понимаешь, нельзя эдак жить: они выжрут мне душу, я так не могу. Не бросай меня здесь, на болотах; их песни страшнее русалочьих чар. Я читаю любого из них наизусть — разбуди среди ночи. Я уверен, что всякий из них по хорошему счету способней меня потому лишь хотя бы, что пишет дурное, но неотторжимо свое, а не перелагает чужое удачное, взятое в номере за перестроечный год. Я заложник устроенной ими системы пустот, умолчаний и дохлых приличий. Я сижу среди них, обреченный быть в курсе их вялых интриг, принужденный кивать и работать бровями. Я хотел бы взорвать их при помощи, может быть, спичечной серы, что бы увековечило всех, кто окажется в радиусе. Мир расплакался бы над утраченным млынским наивом. «Голоса» бы взлетели в цене до небесных значений. Сам Гордеев, считаю я, не укорил бы меня за такой фейерверк; что же ты мне подскажешь? Отмолит ли папа мой грех? Разместят ли погибших покойно и злачно? Объяснится ли им, догадаются ли обо мне и довольно ли будет им славы? Я боюсь, что ни ты, ни твой папа по этому делу не способны сказать ничего. Лес впускал в себя ветер, и Птицын смолкал, отдуваясь. От душевных усилий и сухости в горле его начинало мутить.