Дмитрий Гаричев - Река Лажа

Прихотию судьбы этот самый участок, с захватом тенистой Бабенкинской поймы, оказался впоследствии первым, куда Аметист был доставлен в майорском «хендае» серебряным утром десятого августа в рамках розыска двух юных тел, истребленных, согласно повинной, тридцатипятилетним работником мойки на Индустриальной Слепневым. О пропаже детей объявили, как помнил он, в мае: эти мальчики были друзья, состояли в какой-то из секций на «Вымпеле», добирались автобусом от Ревсобраний; оба были Олеги, одиннадцати и двенадцати лет. Млынь, видавшая в ящике и не такое, пожевала историю месяц и два, но затем растеряла последний остаток внимания к случившемуся, растворенному в дыме пожаров десятого года; здесь-то призрак почившего пономаря надоумил наследников на «Колокольне» запустить нарастающий счетчик, указующий еженедельно, какое количество дней истекло с назначения розысков. Числа в жирной кайме с пояснительной подписью действовали угнетающе — Аметист не задерживался на странице. Вряд ли акция эта могла посодействовать поискам; в то же время хозяева города не усмотрели крамолы в таком поведенье и оставили счетчик как был. Птицын пел «Млыничанку», следя за игрой как за приготовлением собственной казни. Тупость женского ногомяча была невыразима. Гендиректор их клуба Канестри, из всего руководства один почитавший его полноценным живым человеком, сам испытывал схожие чувства и звал Аметиста к себе в кабинет для совместной хандры, угощал и посмеивался сквозь посуду. Мрачный мойщик Слепнев был повязан в июле, среди массового задыханья в дыму торфяном, после непрокатившей попытки завлечь на бэксит нетаковского мальчика на пустой остановке в военном Дуброве — пацаненок накапал отцу, тот решился поднять по тревоге знакомых гайцов и в течение суток владелец злосчастной бордовой «семерки», от которой мальчишка запомнил концовку госномера и наклейку Pirelli , был заочно разгадан, изучен и признан небезынтересным для следствия о безответно пропавших Олегах. За Слепневым была установлена слежка, не давшая, впрочем, совсем ничего: мойщик спешился, марлевой обезопасился маской, подавал себя образом скромным, ни на выходных, ни вечерним порядком не срываясь из дома куда-либо дальше помойки или ближнего универсама; жил с задернутою занавескою матерью и к себе никого не водил. Волоокий майор уже не исключал, что Слепнев предлагал подвезти пацаненка из чистого самаритянства, пожалев, что тот дышит сквозь майку, у самого леса торча, пока двадцать четвертый привычно запаздывает в поселенье, но от млынских в Москве домогались каких-то отчетливых действий, и майор, поразмыслив еще, допустил вариант с искупительной жертвой в лице нелюдимого мойщика, спотыкаясь еще и на том, что такое его появленье в Дуброве, лежащем в лесном тупике в четырех километрах от трассы, представлялось не самым обычным. В этом закуте не бывало рыбалки, лес был загроможден многолетним валежником, не считая того, что подобная вылазка за город, приходящаяся на разгул полыханий в природе, удивляла майора сама по себе. Мойщик, встреченный утром в подъездных дверях, первый день провалял дурака, зарывался, ловчил, обещал показать свои справки, требовал адельфан, затихал на какое-то время и вновь петушился, и майор, с каждой новой слепневскою высказкой все ясней убеждавшийся в том, что мальчишка навел их на подлинный след, наливался сугубой отравой, сжимался и шумно дышал. Допрошаемый некогда фрезеровал, и во всем его теле блуждал металлический дребезг, железный скулеж, раздражавший майора превыше всего остального; он хотел бы сработать с ним чисто, без ожесточенья, но Слепнев отбивался со все возрастающей легкостью, шутковал, призывал отпустить его к матери и огрызался, чем в итоге разладил почаевское равновесие, был избит до лежанья ничком на полу и по восстановленье в кратчайшее время составил признание в убийстве, о котором и было доложено ввысь. С его собственных слов, он приметил Олегов на водозаборном узле возле Ямкина, представляясь ответственным, пристыдил за проникновенье на важный объект, но, смиряясь, затем предложил отвезти их на дальний отрог ВЗУ, где и вправду водилась охрана и куда посторонняя поросль не совалась совсем никогда. Оба мальчика были убиты без выдумки в том же лесу: ничего с них не взявший другого Слепнев перерезал им горла (потом было сказано, мойщик страдал помешательством, сотворившимся с ним от картины «Царевич Димитрий» художника Глазунова: запрокинутый отрок в расшитой рубашке с желейною раной), но не стал расставаться с убитыми здесь же, а сложил их в багажник и так провозил по району до ночи, пока не отыскал подходящего им водоема. Здесь и сделалась трудность, в короткое время разросшаяся до скандала: с подписанья повинной Слепнев восемь раз поменял показания о месте, где были оставлены трупы, и все поиски, ведшиеся в торфяную жару, оказались бесплодны. Кто поведал майору об опыте с мальчиком Птицыным, в девяносто седьмом в одиночку решившем судьбу беспримерной истории о Панайотовой Свете, Аметист разузнать постеснялся: после памятного разговора в присутствии мамы к ним никто не звонил, не ходил, их забыли, казалось, совсем и помыслить, что память о тех временах уцелела хоть где-то помимо его головы, он, конечно, не мог. Он не сразу распробовал, чем искушало его приглашенье майора, и не верил и в самый ничтожный успех, но с течением дела сумел словно бы расцвести, подрасти над собой и себе самому полюбиться — хотя б и нен адолго.

Первый птицынский выезд прошел в чинном благотерпении сопроводителей, в целом сдержанно-доброжелательных, но, конечно, считавших затею майора заведомым бредом; сам Почаев был в пику их вежливой холодности столь непереносимо навязчив и внимателен к редким словам Аметиста, что назначившийся проницать неподвижные млынские глуби прошлец был готов провалиться сквозь эту же землю. Луговина, где высадились они все, обнимала концовку тишайших Бабенок, упираясь в горчичную топь, изначально указанную на допросах Слепневым. Утро было несветло: гарь висла сплошной пеленой и пожженный подрост неотменно держал на виду свой укор, предъявляя мазутные веники недоразвившихся елок; в общий ад безвозмездно вложились обмылки с Памфиловки, позже схваченные за повторным поджогом серебряного сухостоя. Птицын посеменил по приволью к означенной топи, бормоча и сбивая росу. Подготовка, предпринятая накануне, состояла в пространной молитве к покойному Глодышеву, перебравшемуся на главредство в небесные еженедельники по итогам сердечного приступа, и затянутом выборе верхней одежды (предпочел наконец распродажную из «Финн-Флэра» ветровку лилового тона). Пономарь не означил себя, дымовой не отдернул завесы, очевидно испытывая Аметистову твердость. О кончине его Птицын глупо узнал с городского ТВ, перевравшего время прощания в ДК Текстилей, и в итоге успел только на отпеванье в пустой, словно библиотека, храм Богоявленья, где стояло еще два десятка слегка зачерненных людей, не считая команды украшенных срочников, присланных военкомом по платьевскому настоянью. Птицын жал в руке снятую шапку, желая казаться блаженным. Саша Ч. шевелила губами, по слогам повторяя канон. Фотокор погруженно крестился тяжелой щепотью. Провожальное пение, бравшееся ниоткуда, обессиливало пастушка. Шел его третий курс, обе тонко влюбленных в него одногруппницы уже приняли яд, но остались в живых и смотрели теперь сквозь него, как в пустое окно. Он катался по вузовским олимпиадам, где азартно сражался с такими же чахлыми умниками (исполинский кадык, свитерок на поломанной молнии, угнетенные ногти) и улыбами-здоровяками (смех, кудряшки, смартфон, пряный одеколон и стремящаяся за пределы приличья нервозность), признавался способнейшим из обучаемых и входил в ближний круг при декане, изысканном гречине, доверявшим ему что-то из секретарских повинностей, но не мог отвязаться от чувства трясины, ворующей кровь. Здесь же, в церкви с наставником детства и юности в скромном гробу, Аметист различил в себе страшную легкость, полнейший отрыв; неуместность такой постановки вопроса была очевидна ему, но он не находил в себе сил воспротивиться, утяжелиться: что-то невозвратимое кончилось, изнемогло у него в животе. Пономарь был не виден ему, скрытый за провожателями, и все происходящее было не то, и не так, и уже низачем. В первый раз наяву Аметиста застала печаль, возникавшая ранее только во снах с подставными покойниками, где в обличье усопших родных подбирались блудливо к открытому сердцу не те. Чувство было близко к удушенью: Trauerwagen , упало словечко на дно головы, школьный вспомнился дойч. Аметист не пошел приложиться к налобной бумажке и не стал дожидаться, пока остальные свершат целованье; он, не шаркая, вышел на воздух, во дворе обогнул ритуаловский ПАЗ, быстрым шагом метнулся по улице вверх и рванул дверь зависнувшей на светофоре маршрутки.