Дмитрий Гаричев - Река Лажа

Его высадили не на том повороте, перепутав Ремесленную и Чапаева, но пройти остающееся было проще, чем что-то еще объяснять и о чем-то просить; с легковесным пакетом он скрылся в дворовую глубь, полагая добраться до дома задами, кромкой леса и пятой-шестой Ильича, низкорослыми черными уличками, перетянутыми проводами и бледным вьюнком бельевым, но уже на Чапаева сбился, неверно забрав ближе к лесу, влез в деревья, пытаясь исправить и срезать, и в конце концов, изголодавшийся и раздраженный, протолкался сперва к вышкам «Вымпела», а оттуда уже по прямой Санаторной в свой двор с бестолковой среди насаждений всеобщей собакою Мартой, раскормившейся, словно свинья. Проскользнув в дверь подъезда с приклеенной памяткою должникам, Аметист поднялся на этаж и, не смея тревожить с утра нездоровую мать, вынул ключ и затеял снаружи сражаться с капризным замком; два свершив оборота, толкнул дверь привычно плечом, но наткнулся на мягкий уверенный противовес, не пустивший его в коридор. Из квартиры дверь сдерживал необъяснимый, но внятный противник, чья объемная тяжесть снимала с повестки догадку об упавшем пальто. Птицын похолодел и бессмысленно заковырялся в замке, но и ключ отказался вращаться и только ходил взад-вперед в медной скважине; Аметист навалился, шалея, еще, засипел и ногами по полу погреб, головой больно вжавшись в вагонку обшивки, но не сдвинул двери и на волос и остался стоять прислоненно, потея от страха. Живый в помощи, не убоишься от вещи во тьме преходящия, сам на аспида и василиска наступишь, мать не смейте, последнее дело, оставьте в покое, аминь, говорю тебе, выйди, рассыпься. Птицын, глухо сказали с другой стороны, прекрати этот свой балаган и закинь свою тыкалку в омут поглубже: твое дело газетное, ветреное, наносное; пусть их сами мудохаются; их забота, а ты, пока юн, не стяжай себе славы во блате, ни во мху, ни в истоках, ни в пропастех, ни в пещерах, ни в кладезях, ни в коренье, ни в ветвии, ни в траве, ни во древе, ни в полянах, ни в рыбах морских, ни во птицах: чревато. С тем невидимый камень, превышающий Аметистов рассудок, был немедленно и без труда отвален от двери, и приставший к ней Птицын неловко проник в коридор, от внезапности не без труда удержав равновесие. Дома плавала та же горелая полумгла, что снаружи; враг покинул жилище, не оставив отметин о проникновенье. Мать сидела спиной к нему в кресле пред выключенным телевизором, разбирая лекарства в картонной коробке. Предприятье, в котором играл ненадежную роль ее сын, представлялось ей все же занятием бесоугодным, и двузубец, придуманный им себе в помощь, Аметист перед ней не светил, но наличие в деле суровых районных чинов, чья досада, по общему глубоководному мненью, не могла не сказаться во многих коленах, подавляло слепое предчувствие высших прещений. Годы сделали маму нарочно медлительной и недоверчивой, приучив к обтекаемым взглядам и неразглашенью внутри нее укорененной печали. Птицын знал, что в надежде отвадить какую-то часть порицанья за странные выходки сына мать не станет теперь узнавать о поездке и навряд ли поможет свободным от обиняков и увязок советом относительно сопротивления будущим каверзам или вдумчивого осмысленья сегодняшних. Пенсионной достигнув черты, мама заново бойко церковничала, любовалась картинками «Спаса» и прислушивалась к иереям на радио, перетаскивая от отца им оставшийся VEF с прикроватной подставки на кухню. Аметистов студенческий адогматизм беспрестанно мешался и перебивал ее краткие внутренние обращения к сыну, сдержанные соцветья бессонницы, осыпавшиеся по утрам. Птицын справился о самочувствии мамы, не вникая в негромкий ответ, и прошел к себе в комнату, все еще движимый вкусом опасности, но и тут не сумел различить нестыковок с привычным порядком. Лег лицом к потолку, чтоб лежалось светлей. Можно было считать, что в майорских очах его флаг был отныне изрядно приспущен и последующие заезды в леса, если произойдут, будут мечены амикошонством, подколками и тиранией ментовской, а потом его сщелкнут щелчком со штабного стола, словно дохлую муху. Это ли был тот путь, на который его направлял пономарь, призывая использовать уши духовные, отсылая под стены психических монастырей (впрочем, так и не съездил, не выкроил времени, у Маргелова же в прошлый год ниоткуда возник литагент, без зазрения повыносивший какие-то вещи его на простор сетевой — «я неволю вырежу, как грыжу, утопив врачей в их собственном говне» — и смиренно на местных ресурсах просивший помочь берлюковскому узнику хлебом или табаком) и сгущением сладости в перегоревшем навеки, казалось бы, воздухе ободрив его только недавно? Аметист было вздумал сейчас же, пока не упущено время, дозвониться Почаеву и еще раз пред ним объясниться, испросить еще долю доверия, обещать, если в том будет необходимость, сцепиться и с подозреваемым, но, страшась захлебнуться и впасть бесконтрольно в истерику, даже не прикоснулся к мобильнику. Голова не работала, тело не гнулось. Пролежав в забытьи с четверть часа, похожих на год, Птицын вспомнил, что голоден, и перебрался на кухню, где с опаской отверз холодильную дверь, уцепил пачку творога (приступами раз в полгода неделю-другую гонялся за массой, замышляя раздаться хотя бы настолько, чтобы борзая гормональная школота отстраняла плечо), замешал со сметаной и принялся есть, с неприязнью глотая тугие комки. Мне сдается порою, что наша борьба за отдельность, от которой хотя простывает и след, обращался он к пономарю, есть во многом защита неразвитости, безразличья и общей сонливости, словно мы защищаем палату незлых психопатов то ли от распоясавшихся дуроломов из буйного, то ли от не умеющих нас отогнать докторов, а удельные принципы, выдвинутые когда-то на лучшее дело, пригодились орлам с исполкома для палочных нужд, насажденья безгласности и оправдания хищной застройки — здесь, в лесах, не пристало считаться с ослабшим, а из организаций гражданского толка уместны лишь офисы правящих партий, и движенье, к примеру, «Великая Млынь», пробавлялось бы вечно в подполье; дело, видимо, в том, что подобная местность есть всегда филиал, отделенье, подстанция, и не смеет взрастить самоценных плодов, послужить образцом и началом. Крест ее никогда не несом, но отброшен в канаву при кладбище, в дальнем углу, и пытаться воздвигнуть его одному — легкомыслие только. Но к чему приложить тогда годы воззваний, открытых и скрытых, ясность слова военную, неотменимость былых тиражей? Птицын слишком устал и не мог продолжать. Дожевав свой белок, попросил мать найти цитрамон и заплакал, чего за собою не припоминал от разлуки с поповной, ущемляясь бесправием и одинокостью, как еще никогда обнажившимися перед ним.