Дмитрий Гаричев - Река Лажа

Одичалый Почаев бежал невменяемо быстро, стуча кобурой; Аметист отстающий подумал, что тот в ослепленье продолжит напрасно отстреливаться и положит его ни за грош, и от ужаса спрыгнул с дороги, укрывшись в осинах. Привалился спиною к стволу, невпопад удивился разросшимся буйно хвощам, отдышался минуту и хотел было вызвонить мать, попросить о толковой молитве в опасности, но не решился набрать. Под ногами взялись муравьи; он озлился и сунулся глубже в деревья, увлеченный желаньем побыть сам с собой, пока беглый майор не вернется за ним, если только решится вернуться. Ветки лезли в лицо, в рукава; Птицын бился, как длинная рыба в сети, ни к кому не взывая из плена. Доносилось заумно шоссе, чингисхановы фуры, вонючие межобластные экспрессы, Павлов — Электрогорск — Петушки — Костерево — Владимир, ехать было, не спорил он, некуда, выбито все. Успокоившись, но не найдя себе отдыха в заросли, Птицын хмуро подался обратно на просеку, подбирая слова ободрить натерпевшегося огорчений майора, чей удачно читаемый след через время уперся в мосток из поленьев, переброшенный над неширокой протокой, где Почаев, в провисшем упоре застыв, остужал закипевшую голову. Здравы будьте, вскричал Аметист, хороша ли вода? В целом, опыт фольклорных столетий гласит о большом преимуществе рек и речных филиалов, подобных такому, по сравненью с водою стоячей, понимаемой как безотказный притон неприятных нам сущностей, что и мы с вами можем теперь подтвердить без стесненья. Но, однако, наш путь еще не завершен, и я снова, о непоправимость, зову вас в дорогу: поднимайтесь, майор, соберитесь, и да расточатся враги наши, будто бы воск от огня. Аметистов призыв, кажется, произвел на майора осмысленное впечатленье. Утираясь, Почаев нетвердо приблизился к Птицыну, приборматывал весь и промаргивался, но, как мог, соответствовал; «зацепил его, гада», расслышал прислушавшийся Аметист, но допытываться до майора не стал.

За мостком заухабилось, лес заплотнел, ожило комарье, и майор удрученно отмахивался, дергал толстою шеей и не уставал приговаривать; Птицын не прерывал его, предполагая, что тот себе выдумал лучшее самолеченье, сам же рапортовал предварительно в вышнюю ставку об успешном внесении смуты в воззренья большого законника, изначально нечуждого мистике утилитарного свойства, но глухого к призывам действительно страшных глубин. Он считал, что обжился в лесу, к Коробанову правя уже без сомнений, сожалел, что не рыскал здесь раньше, храбрился и не горевал, вспоминая подъем и падение вод, признавая попутно траву аржанец, лисохвост и занозку, придорожную же мать-и-мачеху и поовражный дербенник-плакун, приоткрытый однажды отцом; здесь же вскидывал руки прозрачный орешник, не знавший плода, извивались рябины и редко проскакивал куст холодка, позабытой детсадовской заросли в белых ягодах декоративного толка, так и не отогретых в давнишние годы. В своем сердце послушливый Птицын заискивал перед бесчеловечной громадою леса, сам себе разъяснял свою вящую немощь в сравненье со спящею мощью его и того, кто, возможно, и в эту минуту был в курсе его и майора шагов, спотыканий, откашливаний и отмашек; отголосок вчерашних внушений, усиленный только что произошедшим на озере, щекотал подреберье, но страх вился около, не доставая души. Стойка паралимпийца и беженская заглушенная поступь, суверенная гордость погорельца в одной простыне, так любовно освоенные и несомые им, до сих пор не избавили Птицына от окрыляющих вспышек кисло-сладкого привкуса непобедимости, беспричинно включающегося во рту чаще раннею осенью или же поздней зимой, когда он и с собою самим был по минимуму разговорчив, увлеченный selonlasaison то напевами первого холода, то введением ростепели. Он не верил ему, но не гнал от себя и искусственно длил, замедляя посильно во рту слюнный круговорот и дивясь невозможности установить замечательный первоисточник восторга; ныне же, продвигаясь в лесном коридоре, больше чувствовал в глотке полынную честную горечь, отстоялость и затхоль, но и странный простор, никакую свободу, до того не сближавшуюся ни с одною из птицынских оболочек. Помутненное лопотанье майора, дятлова стукотня отдаленными россыпями и реплей послезаймищенских упреждений в его голове значили одинаково мало и пылью бесплотной метались пред еще не оформленной тенью того, что могло быть в конце концов сказано этой гортанью без единого шанса заставить себя услыхать. Это Млынь, произнес Аметист, глядя под ноги, и засмеялся прекрасно и непогрешимо; Млынь, подпел односложно Почаев и выстрелил в сосны не целясь; Млынь, отпискнула веверица с человечьим лицом, низбежав к Аметистову уху; Млынь, проныла железная лиственница, осыпая звенящую изгарь; Млынь, вздохнул обомшалый лежняк в медных крапинах и змеистых канавках, клеймах и галунах; Млынь, взревела кабанья башка на верхушке елины усохшей, бинтами подробно замотанной; Млынь, вскричали погодки Олеги из жидкой могилы, разрезая летальные воды и сердца непогибших на суше; Птицын яростно, обоеруко замахал им в ответ.

К коробановскому повороту майор приутих, подтянулся и стальные, в потеках коросты ворота товарищества «Поплавок», бравшего здесь исток, распахнул, не стесняясь, с ноги, всполошив дачного пограничника и ораву собак, всей кудлатой братвой ниоткуда возьмись ломанувшихся к ним вопреки верещанью кустода; отступив и спиной заслонив Аметиста, майор без большой суеты притянул дверь обратно, и лапы приспевших собак дружно грохнули о металлический щит. Басурманин, прикрикнул Почаев с надсадой, утиши своих церберов смрадных: эмвэдэ, в Коробаново движемся, не навредим. По ту сторону стали слышны понуканья и топанье; поприпрятав собак, страж по новой разинул ворота — виноватого вида предстал исхудалый гастон двадцати, что ли, лет, в майке, кажется, «Барсы» — Птицын был не знаток. Натаскал живоедов, попенял азиату майор, эка мчат! Не порвут, так затопчут! Сам-то издалека? Самарканд, ученической быстроговоркой отвечал испытуемый, вскидывая глазами на Птицына и уменьшаясь как будто в размерах. Ты не ссы, посоветовал великодушный Почаев, из бумажника извлекая слепневское фото, а скажи, не встречал ли ты здесь вот такого угрюмого дядю, ростом ниже тебя, поведения малозаметного, но способного и отмочить. Часовой «Поплавка» с проступившей плаксивостью в узких глазах перевел взгляд на снимок и так долго рассматривал фото, что Птицын решил, будто парень удумал от скуки устроить глумеж над последним терпеньем майора, но, когда сам Почаев, взъярившись, отнял фотографию, караульный нисколько не переменился в лице и, по цепкому усмотрению Птицына, перестал и моргать. Аметист без старания потормошил обездвиженного за плечо, но едва ли тот внял робкой встряске, и тогда же майор, матерно бормоча, в третий раз расчехлил пистолет и уткнул между глаз безответного стражника. Здесь покончишь, муфлон, зашипел он, я тут в полном праве, мать домой не дождется, вкурил или нет? Прекратите, майор, не поможет, вмешался в дуэль Аметист, абонент недоступен, попробуем позже, к примеру, а ответ на вопрос ваш мы сами уже лицезрим: ну с чего ему было впадать в этот красноречивый столбняк, если б он так-таки не встречал нашего пожирателя детства и совсем ничего не имел рассказать нам? Понимаю, что вы бы хотели при этом раскладе продолжить расспрос, но попробуем же удовольствоваться подтвердившимся: эта просека облюбована пленным Слепневым порядочно и сейчас мы на ней оказались не всуе; предоставим же остолбеневшего солнцу и ветру и изыдем уже на полунощь. Майор, было видно, устал от него и, возможно, желал бы теперь поменять Аметиста местами с гранатово-синим молчальником, чей лоб обседали неслышимые комары, но пугающий ствол опустил и взглянул на застылого юношу то ли сочувственно, то ли с умыслом передразнить хнычущую гримасу его. Птицын, к северу носом, привстал на мыски: дачи длились вдоль в гору растущей проезжей дороги, обстоятельные, состоявшиеся, обукрашенные у кого рыбьим зубом, где вороньим пером; день был вторничный, и земляные наделы проветривались от хозяев, наломавшихся на выходных. Приливало тепло, сея в воздухе богослужебную сладость смолы (вторил клевер, помалкивало остропестро); небеса пустовали, как в детские лета, так же, как и тогда, изнуряя душевную внутренность Птицына; наконец Аметист снялся с места, уводя за собою майора от высасываемого стражника. Я, возможно, успел утомить вас за все это время, замечал он, стараясь и краем смущенного зренья не цеплять адресата, и прошу извинить мне такое настырство, не умеющее поспособствовать делу (впрочем, как и ему повредить), но прошу также сделать любезную скидку на оторопь, незнакомство с предметом и, чего уж скрывать, экзальтацию искреннего неврастеника и большого задрота (в школе кличка Тычиночник, в пятом-шестом; во дворе — беспризорничьим просвистом из двадцатых годов — беспардонное Птюч), приглашенного тайным советником в штаб-квартиру игры не для всех, где замешана, нет, не бумажная смерть, не фальшивые корчи, а конечное то, что добудется в ней победителем, никому не известное хотя бы и в общих чертах, но чем дальше и глуше оно, тем родней и желанней. Но довольно с меня объяснений, спешу перед вами зашиться и вперед расшиваться не стану, покуда о том не попросят нарочно — Аметист наконец развернулся к Почаеву тонким лицом, и Почаев взглянул на него так, как будто в самом атташе вдруг расчуял двойное бесовское дно.