Дмитрий Гаричев - Река Лажа

Дачи млели под солнцем, огнепальное лето заваливалось набекрень, оползало за лес; пенье ЛЭП — марсианских увязших карателей — говорило с течением птицынской крови; сонные пролетали навстречу жуки-цеппелины; стриж приплясывал в воздухе выше грядущей добычи перед тем, как сорваться в пике. Несусветная летняя лжа исходила, слипалась, и Птицын, забыв о майоре, вдохновенно приветствовал этот упадок, следя за ним сердцем и неудержимо сопутствуя телом; провожанье, раздумывал он, что за ч удная недонаука добредать до предельной черты, до возможности недоостаться, продлить себя в том, кто вот-вот ускользнет, уносимый грохочущим транспортом ли, глиноземом открытым приемлемый ли; мне хотелось бы знать, что с собой заберет это лето, что за часть навсегда иссечет из меня копейцом, словно бы из просфоры, где раскрошит ее; вот, мы движемся в странных местах (что же может быть непостижимее дачных повинностей, исполняемых скрытно и тщательно на не всякому местному ведомых просеках), оглушенные происходящим, нелепые в наших стараньях, направляемых в сущую тину и гниль, и как будто по-прежнему ждем себе, мыслимо ли, неподдельной удачи, но не время ли нам, в здешних водах крещенным, наконец примириться с несбыточностью таковой, ибо медью налился кузнечик, и жернов умолк, и врастают в песок сторожа, и колодцы мелеют, и ужас встает на дороге. Щит пожарный, красивый, как целый военный оркестр, с образком Богоматери Неопалимой, ну да, купины вместо, что ли, кокарды, проплывает, сплывает, алея, по левому борту; впереди показавшийся смутный полкан, потерявший своих, испаряется без промедленья, едва нас завидя. Невеликий уклон, даром что невелик, все же сказывается в ногах и спине, и вот здесь бы Слепневу подсечь нас финально, икоту вселить, в пустой двор завести и гужи подорвать, но везде только тишь и отставка: неоформившиеся качаются яблоки, искусительна и небесспорна их бледная зелень и меня подмывает поспорить с майором о крепости наших желудков, раз другого обеда нам, кажется, не предстоит; применяя свой рост, добываю нам по испытанью. Герр майор принимает степенно, не благодаря; обтерев кто об что, молча жрем, жмурясь от кислоты, но идем до конца, до кости, где майор превосходит меня, оставляя от яблока лишь черенок и семенную дробь — трюк, известный мне сызмальства из унылых наездов к отцовским братьям в племзаводское Ямкино и уже неспособный пробить меня на отвращенье. Жрите все, что проскочит, я вам удивляться не стану: не угодно ли с этой теперь стороны (применяю свой рост; принимает, не благодарит). Николай Николаевич: «яблоня в мятой рубашке» — помним, любим, скорбим. Жрем и давимся, гадость.

Переход «Поплавка» с незначительною передышкой у общественной скважины с далеко залегавшей водой занял, вычислил Птицын, чуть более часа; северные ворота с приставленным к ним близнецом обесточенного узбечонка, оглядевшим их с тем же задавленным плачем в лице, выводили из дачного стиснутого коридора на ничейный простор широко размахнувшейся просеки, где мешались друг с другом невзрослые армии начинающих сосен, дубов и берез ростом вровень с взнесенной рукой. Меж деревьев вихляла, теряясь, дорога на Черное и Коробаново, припадающие деревянными ртами к журливой Шерне. Накренившийся к вечеру день наливался истомой, дышал глубоко, все вбирая в себя, и в дремучей работе раскидистых легких его Птицын слышал себе утешенье: утешься, шумела великая пневма, поднимаясь и тая, вина твоя необратимо прекрасна, и любой, кто решится прилюдно ославить тебя как мошенника, осечется на первом же слове; никто еще не протаскался так долго по кромке без проводника; так неси, что несешь, не роняй, и да будет дорога твоя и длинна, и бесхлебна. Аметист поднял к небу глаза и сощурился от оголившейся правды. Утомленный Почаев, по-видимому, был снедаем предчувствием новых обид от оставленных в прошлом селе изуверов и гляделся изруганным псом, не умея найти себе успокоенья в природе. Мы бы здорово им накрутили мозги, окопавшись без предупрежденья на чьей-нибудь незаколоченной даче, заглушив телефоны и выключив чем повезет северного привратника, озарялся придумкою Птицын, но майору, блюдя уговор, открываться не стал; тот же, не понимая дороги и Птицына более будто в виду не имея, сам собою поплелся неявною смежной тропой, чем-то тайно увлекшись и окликнутый Аметистом уже после того, как спина его скрылась в деревьях, без особенной спешки вернулся к нему на распутье, огорченные губы поджав. Старший лес, обнимающий просеку, был костляв от болезни и держал в себе плотную летнюю тьму. В прошлом августе дружественное семейство походников, отбывая на дальний Байкал, уступило ему добрый горник на время отъезда, и доселе таких не седлавший еще Аметист, обуянный стремительной силой, от восторга закатывался здесь по самое Следово, оголтело преследуя соек, сорок и иную пернатую невидаль, притормаживая приглядеться к пантерным, внушающим вежливый страх мухоморам и чудовищным трутовикам, костерил бурелом у Калитина, отправлявший в обидный объезд, и не то чтобы дело имел с острым счастьем, но сам себя будто бы не узнавал и старательно оберегал это неузнаванье, ощутимо нестойкое и дорогое и готовое разоблачиться и выдохнуться с неудачным толчком облегченной педали. Дома ноги гудели и словно бы плавились (засыпая, в дремоте увидел себя поутру соответственно ополовиненным, вплоть до паха истаявшим — передернуло, но от усталости глаз не сумел разлепить), голова не хотела ни думать, ни что-либо взять сообщить вечереющей матери, и звенящий покой, самопровозглашавшийся в ней, не могли бы расстроить ни недозабытая им дочь успенского пастыря, окажись от нее невозможный звонок, ни кефирные инокини от филфака, раз в году неизменно стучавшиеся доложиться о предполагаемой вылазке в «Сатирикон» на «другого Бутусова» (добросовестно гуглил, справляясь с апатией), безусловно с подругой, но жившие слишком вдали — то Дубна, то Подольск — для того, чтобы связываться и тянуть на себя.

К подвесному мосту над изломом Шерны, своим дальним концом как единственным пальцем оттянувшим в их сторону здесь коробановский берег, Аметист и майор вышли близ половины седьмого, без особой приязни приветствуемые заждавшимися голосами. Усомнившийся ранее в силах майора (а Почаева, как оказалось, не смогли обескровить ни бегство от дыбом поднявшихся вод, ни безумные речи мальчишки-начетчика), Птицын к этому времени сам обессилел и не стал наново прихорашиваться, поленившись добыть из кармана расческу. Голод перегорел в нем, желудок забила зола. Мост блудливо раскачивался под ногами; Аметист шел вторым, догоняя дыханье майорского пота, помогавшее не отвлекаться от цели, готовил слова; тот, с репейной башкой, уже вымеривший для него дозу яда, перетаптывался на покатом лугу, зависая искусно на пятках; поневоле следя за ужимками и за недобрым сияньем его, Аметист поддавался, однако, не робости, а нараставшей печали, мутноватой и терпкой, как дым. Поприглохшее солнце убавило красок в пейзаже. Весь их лагерь расползся вдоль берега пикниковым порядком: кто чаевничал, облокотясь на капот авто, кто пошвыривал праздную мелочь в речушку; трое полулежали в траве у воды, распахнув пиджаки и ботинки стащив. Нужно было не дать опрокинуть себя первым же прилетевшим плевком, дальше, верилось, будет сподручней; он ступил к ним в траву с рыжих досок моста и хотел было, пренебрегая началами субординации, поинтересоваться с наскоку успехами их разрываевских опытов, но встречающий набольший обратился к ним раньше, чем Птицын успел набрать воздух: но небыстро же вы притащились, майор; что, заставили вас поскрести по сусекам? припахали угл убить, так скажем, работу в районе? Но не вижу, однако, при вас никаких откровений и боюсь и подумать, что весь этот путь вы проделали зря. Но негоже мне длить этот цирк, наигрались довольно; Удачный, ко мне! Подскочил хамоватого вида подьячий с пластмассовой папкой, не понравившийся Аметисту настолько, что спящий в нем голод очнулся и взвыл изнутри. Двадцать первого августа года две тыщи десятого в достоверном присутствии нижеотметившихся, зазвучал недоносок, шестой категории мойщик Слепнев, тридцати пяти лет, обвиненный в лишении жизни сыновей вдовствующей солдатки Орины Ненашевой и ямской жены Коростылевой Татьяны, содержащийся в млынском застенке безмолвно с момента поимки известным майором Почаевым, под настойчивой пыткой ввиду изысканья зарезанных тел обещал областному исправнику Ноздреватову указать безобманно, куда сплавил трупы, но прежде истребовал с внятностию предоставить ему в качестве могарца полевую веселую мышь, петуха и собаку. Приказаньем исправника были изъяты у местных кабардинский трехлетний петух и слепая овчарка Лобаста и с отменною прытью изловлена тут за амбарами мышь, с коей живностью и приступили к Слепневу опять; тот же, много от вида предложенной жертвы возрадовавшись, поднялся совершенно с колен, расправляясь шир око, и невидимо взявшийся пламень пожрал приношение наше, неопасно затронув и оперативный состав, стерегущий зверишек от тёку. В это самое время случилось в природе смущенье, а подробнее — мелочный трус, прохвативший лужок, по которому случаю все, кто тут был, оказались уронены наземь, а Слепнев же своим воровством устоял и неладности нашей посмеивался, вслед за чем объявил, что разыскиваемые юноши были по умертвлении ввергнуты им во единый мешок и в ночи на девятое мая утоплены враз в беспрозванном болоте промеж Коробанова и Куликова без какой бы то ни было памятной вешки; в доказательство же обещал предъявить нам припрятанную в Коробанове шапочку сына солдатки Ненашевой, каковая впоследствии и отыскалась затолканной в щель под застрехой сельмага с глухой стороны. Ну, прервись, полыхнул Ноздреватов, дай людям усвоить, эва, как озадачились, умники, страшно смотреть. Бог с тобою, майор, и со следственными, что решили привлечь непонятно кого, но хоть шапочку самостоятельно вытянуть вы тут могли или нет? Мойщик с выдумкой, тут не оспоришь, нечастое дело: все-то ждал, что ответно душою потратитесь, да не дождался. Три же месяца с лишним мурой занимались, разгуливали ни о чем, разъезжали, а этот вертел вас на органе как надувных. Много стоит та шапочка, ожесточился Почаев, а в болоте еще поглядим, что отыщется: как бы не зря вы подручных своих за мышами гоняли. Поглядишь, поглядишь, повторял Ноздреватов, завтра будут спасатели утром, хорошего клева, да смотри, держи крепче, а то ведь уйдут карасята — я второй раз сачок тебе не поднесу. Не злосердствуй, майор, а над стилем своим поразмысли, может статься, и дерзость свою сможешь в пользу делам обернуть. С тем расстанемся, время вечернее, ехать неблизко; коробановских сам потрясешь, если вздумается, — не случилось ли там из числа забулдыг провожатого вашему мойщику. Доложусь о вас завтра; даст Бог, заострять не возьмутся, но не поручусь. Аметист сам, возможно, хотел бы сейчас вспыхнуть чистым огнем, чтоб отвлечь неотвязный прицел от майора, но распухшая в нем до предела тоска отменяла любое горенье, и стоял будто на панихиде по малоизвестному родичу, кое-как придавая себе содержательный вид. Что его обошел привозной живодер, не казалось такой уж обидой; огорчала, скорее, исправникова непредвиденная оборотистость, примененная к делу так точно, и следы от такой обжигающей хватки саднили как будто на собственном теле его. По свершении отповеди, не тревожа Почаева, впавшего побоку в тихое детство, Аметист проследил за отбытием прочь областных и, пока их большие машины одна за одной переваливали невысокую линию видимости, понял, что от него еще что-то хотят, но о чьем запоздалом хотенье шла речь, угадать он не мог. Опускавшийся вечер казался тяжел и недобр. Он не слишком еще понимал, совершилось ли непоправимое, все как будто бы шло сквозь него, как река под мостом. Город был далеко, и беспомощность усугублялась, но росло и щекочущее безрассудство внутри. Из почаевских молча приблизился рябенький мальчик протянуть им макдачный остывший пакет; Птицын принял, дождался, пока подносивший отыдет и, поставив харчишки Почаеву в ноги, двинулся в направлении над селом нависавшего ельника, из которого, верилось, и прорастало, истанчиваясь бесконечно, это паголосье, несекомая нить. Аметисту шагалось легко и упруго, будто нынешний день еще не начинался; лес стоял неподвижный, безглазый, скалистый, с расщелиной приоткрывавшейся просеки; Коробаново справа пованивало из-за черных жопастых сараев, утыкавшихся в низкую хвою, погогатывало, ковырялось, роняя струмент, окликало детей и собак, но помехою было едва ли; у самого леса удалившийся Аметист оглянулся и шагах в двадцати от себя увидал нерешительно двигающихся за ним темных млынских законников, братский фронт, словно бы дожидающийся для разведки погибели, чтоб пойти по домам. Птицын сделал им знак оставаться на месте и, дальше не мешкая, скрылся в деревьях.