Люси Эдлингтон - Алая лента

— Ничего не выйдет, — покачала я головой. — Бессмысленно. Я сломлена. Ни сигарет, ни хлеба, ничего на обмен у меня нет.

В любом случае это была глупая затея — попытаться стать чем-то бо?льшим, чем твой лагерный номер или винкель. Биркенау — это Биркенау, и этого ничем не изменишь.

«Выше нос! — шепнул мне той ночью призрачный голос Розы. — Тьма всегда сгущается перед рассветом».

Голос был прав. На следующий день в четыре тридцать утра темень на улице стояла непроглядная — ужасное начало очередного ужасного дня. Часть больших лагерных фонарей не горели — перебои с электричеством? — поэтому полосатые то и дело натыкались друг на друга, спеша на плац. Воздух был морозным, казалось, что с каждым вдохом ты наполняешь свои легкие острыми осколками стекла.

У бабушки на кухне имеется отдельный шкафчик для ее любимой хрустальной посуды. Там стоят граненые бокалы для вина, лафитники, крюшонница и даже блюдо для сладостей — конфетница с вытравленными на ней белыми голубями. «Это посуда только для особых случаев», — говорила мне бабушка. Если я когда-нибудь вернусь домой и этот хрусталь окажется нетронутым, выставлю его на стол, и мы устроим пир. И не будет иметь значения то, что в бокалах налита простая вода, а в конфетнице лежат кусочки хлеба. Все равно это будет тот самый особый случай, потому что все мы живы и снова все вместе.

Но я бы совсем не была против настоящего пира. Бабушкин коронный номер на праздники — это торт, покрытый белой глазурью и посыпанный сахарной крошкой, такой же, что посыпает нас здесь, на утренней проверке. Я открыла рот, чтобы поймать несколько крупинок. Они были холодными, но совершенно не сладкими — просто снежинки.

Когда прозвучал свисток, я попыталась двинуться с места, но не смогла. Мои башмаки примерзли к земле. Я принялась скрести иней и лед пальцами, и скребла до тех пор, пока не содрала кожу до крови, но башмаки отлипли. К этому времени ноги у меня настолько замерзли, что перестали чувствовать холод, а в голове появилась мысль: «Разве плохо было бы просто остаться стоять на этом месте, превратившись во что-нибудь вроде ледяной скульптуры?»

«Растирай ноги, — прозвучал голос Розы в моей голове. — Получишь обморожение».

«Возможно, уже поздно», — мысленно ответила я ей.

«Ты должна надеяться, что не поздно».

«Надеяться? Легко тебе говорить — надеяться! Ты уже знаешь, чем для тебя все закончилось, а я торчу здесь и жду когда».

Роза вздохнула или мне показалось?

«Ты не знаешь, что будет дальше, Элла. В каждой истории есть следующая глава».

«Да, и тьма сгущается перед рассветом, и…»

— Элла!

Я вынырнула из забытья. Со мной заговорил кто-то настоящий.

— Что?

— Ты Элла? Элла, которая шьет?

— Я…

— Это для тебя. — Странная посланница сунула мне в руки пакет и немедленно испарилась.

Мне очень хотелось открыть пакет немедленно, но сделать это было совершенно невозможно. Даже просто заглянуть в него было нельзя. Ну почему именно сегодня такая толчея в моечном цеху? И столько работы — тонны, тонны белья, которое нужно выстирать.

Почему надзирательницы так сильно озабочены тем, чтобы их рубашки были выглажены, а носки заштопаны? Они же знают, что их конец близок. Знают, что пушки освободителей гремят все ближе. И нам известно, что Они сейчас составляют списки заключенных, которые должны будут покинуть Биркенау, и тех, кто останется здесь.

Слухи распространялись по лагерю быстрее эпидемии и рождали новые слухи.

«Лучше уйти отсюда, — говорили одни полосатые — Почему? Потому что Они собираются сжечь это место дотла вместе с теми, кто останется, а потом пепел вместо удобрений разбросать по полям».

«Нет, лучше оставаться здесь и прятаться, — возражали другие. — Сидеть и дожидаться освободителей».

«Не дождемся, Они раньше перестреляют нас всех».

«Они перестреляют нас в любом случае…»

Когда закончился наконец этот бесконечный день, была сложена последняя выглаженная простыня и свернута в клубок последняя пара заштопанных носков, я смогла наконец взглянуть на то, что спрятано в моем загадочном пакете.

— Отрез роскошной розовой шерстяной ткани, два метра.

— Одна пара портновских ножниц, серебристых и блестящих.

— Один портновский сантиметр, одна игла и одна катушка ниток. Розовых.

— Маленький бумажный пакетик, в котором что-то шуршало. На пакетике, в овальной рамочке, от руки написано: «Булавки!»

— Пять пуговиц, увидев которые я заплакала от радости. Пять тонких круглых пуговиц, обтянутых розовой тканью, и на каждой пуговице вышита буковка: Э, Р, Ф, Ш, Б.

Вышивка на пуговицах была сделана тонюсенькими цепными стежками, почти такими же аккуратными, какими были стежки Розы. Вначале я подумала, что из этих букв можно составить какое-то слово, но потом поняла, что это инициалы, первые буквы имен девушек из швейной мастерской, сделавших мне этот волшебный подарок, плюс Р — это Роза, и Э — это я, Элла. Остальные три пуговки — это Ф — Франсин. Ш — Шона и Б?.. Ну да, это же Бриджит. Ежик. Бриджит, которая никогда не улыбается, потому что Они выбили ей зубы. Буквы М — Марта — здесь не было.

До чего приятно было узнать, что все девочки по-прежнему живы! Зажав в кулаке розовые пуговки, я испытывала дикую радость — каким бы смертельно опасным и жестоким ни был Биркенау, он все равно не смог до конца убить в людях любовь и доброту.

«А я тебе что говорила?» — шепнула мне на ухо Роза.

Не знаю уж, каким образом, но слух о моем Освободительном платье распространился по лагерю и достиг даже швейной мастерской Марты. Мои подруги узнали даже о том, что первое платье, которое я попыталась сшить, украдено.

Я прижала к груди присланные мне сокровища и прикинула, что еще успею сшить второе платье до того, как закончится война. Однако шить нужно было быстрее, чем раньше. В Биркенау было беспокойно, творился какой-то хаос, и от этого лагерь становился еще опаснее.

— Он очень розовый, — прокомментировала Балка новый материал. — Цвет для изнеженных гламурных кукол.

— А моя бабушка говорит, что розовый оживляет, — покачала я головой, не отрываясь от работы. — И вообще это веселый цвет, радостный. Когда у моей бабушки случается плохое настроение, она надевает розовые панталоны и сразу начинает гораздо лучше себя чувствовать.

— Розовые панталоны?.. От такого я бы тоже не отказалась…

Я ниже пригнула голову, чтобы скрыть улыбку. Балка не говорила бы так восторженно, если бы увидела висящие на бельевой веревке бабушкины панталоны — громадные, мешковатые, похожие на сдувшийся воздушный шар. Но розовые, это правда.

Лучше всего, на мой взгляд, было то, что розовый цвет — великолепное противоядие от войны, он совершенно с ней не сочетается. Вы никогда не увидите диктаторов, выступающих на розовой сцене. И розовые флаги никогда не поднимают над захваченными городами. Ни тайная полиция, ни армии завоевателей, ни садисты-охранники не носят розовую униформу. Они предпочитают другие, более мрачные, зловещие цвета. На самом деле, розовую униформу носят только парикмахеры и мастера в салонах красоты. Но сложно заподозрить их в стремлении захватить мир и устроить геноцид.