Ремус Лука - Избранное

Вскоре появился и Георге в сумане, накинутом поверх тулупчика, с билетами в руке. Заметив отца, он застыл на месте и побледнел. Хурдук увидел его большие черные испуганные глаза и синяки, обезобразившие лицо. Парень подошел поближе и поздоровался.

Хурдук подхватил котомку и строго сказал:

— Бери, парень, сундучок и пошли домой!

— Отец, я уезжаю с Лучией.

— Нет, пойдешь со мной.

— Не пойду.

— Как ты сказал?

— Не пойду.

— Ах, так?

Янку бросил котомку и повернулся к сыну:

— Повтори-ка еще разок.

Парень отступил на два шага, пробормотал что-то непонятное, взглянул жалобно на разрыдавшуюся девушку и сказал:

— Я с Лучией поеду.

— Не бывать этому! — Хурдук, словно железными клещами, схватил сына за шиворот и поволок. Парень чувствовал, что сгибает его непоборимая сила. — Бери сундучок и котомку!

Георге поднял вещи. Теперь эта сила немилосердно толкала его вперед. Словно в тумане Георге припомнил, как однажды его отец схватил за гривок волка, поднял на воздух и держал, пока собаки не распороли ему брюхо. Если б Георге не стыдился людей и Лучии, то бы сейчас завыл, как волк. Он чувствовал, как неимоверная сила проталкивает его сквозь толпу. Люди удивленно расступились.

— А! Это наш Хурдук со своим Георге, — сказал кто-то.

— Отпусти меня. Я сам пойду, — попросил Георге.

Хурдук разжал руку.

На краю насыпи, прежде чем спуститься по тропинке, что, пересекая поле, вела к селу, Георге обернулся и увидел девушку, одиноко стоявшую около большого чемодана, который она сама и поднять не могла.

— Пошли, сыночек, нечего оглядываться.

Спустившись, они дошли рядом, утопая по колено в снегу, по обе стороны разделявшей их тропинки.

Послышался грохот поезда, гомон садившихся в него пассажиров. Потом поезд тронулся и исчез в ночи, словно его и не было.

Когда они вошли в дом, Леонора так и застыла посреди комнаты. Хурдук некоторое время смотрел на нее, не говоря ни слова. Когда она беспорядочно засуетилась, не зная, за что же ей взяться, Янку тихо проговорил:

— Леонора, я тебя никогда не бил. Но боюсь, сейчас раза два придется стукнуть.

— Ты с ума сошел! — выкрикнула она, заливаясь слезами.

— Угадала. Сошел с ума.

Ласково посмотрев на Георге, который сидел на лавке возле окна, устремив куда-то невидящий взгляд, он добавил:

— Ляжешь спать с дочерьми в передней комнате, а Георге со мной — здесь.

— Да как вы оба поместитесь на этой постели?

— Поместимся. Ты, Георге, ложись к стене, а я с краю.

Леонора вышла. Хурдук задул лампу и лег рядом с сыном на узкой кровати, застонавшей под их тяжестью.

— Брось, Георге. Не страдай. Скоро сам все поймешь.

В среду, не рассвело еще, с улицы донесся голос Тоадера, вызывавший Хурдука. Янку, в рубашке и подштанниках, вышел на крыльцо.

— Что стряслось?

— Одевайся быстрее, пошли. Дело есть.

— Сейчас.

Вернувшись в комнату, Хурдук стал быстро одеваться.

— Георге, вставай, одевайся, нужно идти.

Янку водил за собой сына целый день, не спуская с него глаз. Привел он его и на заседание ячейки, где было решено предложить Ирине созвать общее собрание в четверг утром, чтобы прекратить на селе волнения.

Общее собрание было назначено на четверг в полдень, но уже с одиннадцати часов большой зал на втором этаже правления коллективного хозяйства стал заполняться народом. Зал был длинный и довольно широкий, в два школьных класса. Стены по желанию Ирины Испас были расписаны маляром из Регина белыми звездочками по синему полю. По стенам в передней части зала висели портреты руководителей партии и правительства. Сбоку развешаны большие фотографии: на одной овчарня, снятая сверху, с холма, и отара овец с двумя серыми осликами посредине, отправляющаяся на пастбище в окружении чабанов и собак; на другой — свиноферма, выстроенная летом прошлого года. На фотографии было видно, как свиноматки копаются в земле, одна лежит на боку, и поросята рядком присосались к ее брюху, а вторая, подняв морду кверху, внимательно смотрит, видимо, на фотографа. Был здесь и снимок двухэтажного дома правления, из окон которого высовывались улыбающиеся лица мужчин и женщин. Самая большая картина, занимавшая почти всю заднюю стену зала, была написана бородатым художником, который три месяца жил у них в хозяйстве. На ней изображена была бесконечная ширь золотистого поля, где среди хлебов утопал трактор, тянувший за собой жатку, и за ним пестрели цветными платьями женщины, вяжущие снопы. По краю поля художник поместил вереницу косарей, сверкающих на солнце косами.

Иногда крестьяне в минуту общего веселья пытались угадать себя в изображенных фигурах, но никогда никого не узнавали, только синеватые холмы вдали, да трактор, очень похожий на тот, что в прошлом году прислали из МТС, и еще рощицу вокруг села. Больше всего людей смущало то, что трактористом у них был веселый парнишка лет шестнадцати, а художник на картине усадил за руль пухлую надутую девицу. И все-таки картина нравилась. Хлеба, казалось, склонялись под легким ветерком, и воздух дрожал от зноя. Того и гляди, какая-нибудь из женщин выпрямится, вытрет со лба пот рукавом рубашки и удовлетворенно посмотрит вдаль на бесконечное поле.

Портреты и фотографии были украшены венками из колосьев и вышитыми полотенцами. Картина, висевшая в глубине зала, была в широкой золоченой раме. На все четыре окна Ирина повесила кисейные занавески. Летом на подоконниках цвела белая и красная герань, которую сейчас, зимою, девушки разобрали по домам, чтобы она не померзла в этом нетопленном зале.

В глубине зала стоял длинный стол для президиума, покрытый красной скатертью. Из обливных горшков торчали разноцветные причудливые бумажные цветы. Остальная часть зала вся была заставлена лавками. Теперь на этих лавках тесно сидели крестьяне. Многим не хватило места, и они стояли вдоль стен. Мужчины с серьезным видом курили, кто цигарку, кто трубку, а женщины, раскрасневшиеся от жары, то развязывали платки, то, словно спохватившись, снова их завязывали, тихонько переговариваясь между собой. Когда кто-то входил, все умолкали, и несколько сотен глаз внимательно следили, как вновь пришедший с трудом отыскивает себе место; не слышно было даже обычных шуток: «Не садись ко мне на колени», «Наступай на пол, а не мне на ноги», которые всегда вызывали самый искренний смех.

Самыми первыми явились человек двадцать Колчериу и Молдованов из бригады Викентие. Пришли они всем кланом и заняли вместе с женами первые ряды. Сидели они молча, курили и лишь изредка переглядывались между собой. Жены их смиренно молчали, опустив глаза в пол, платки у них были повязаны так, что закрывали рты. Мужчины почти все были одеты в серые суманы из толстого домотканого сукна, которые они расстегнули, выставив напоказ белые вышитые рубашки, затянутые широкими поясами, и белые брюки. Женщины кутались в широченные шерстяные шали, черные или коричневые, смотря по возрасту. Мужчины были все свежевыбриты, их волосы и усы с закрученными кончиками смазаны маслом. Герасим Молдован, самый толстый из них, с самым длинным крючковатым носом, сидел посредине, прямо против стола. По правую руку от него сидела жена, тоже весьма солидная женщина с румяным лицом, по левую — безусый Аурел Молдован, гордо обнимавший за плечи свою молодую, тоненькую, смущенную жену. Эти самые умные и самые речистые из всех Молдованов изредка перекидывались двумя-тремя фразами, важно покачивая головами.