Ремус Лука - Избранное

Но гибель этой надежды болью отозвалась в сердце Тоадера. Рухнет среди леса дуб, и станет грустно, на долгие годы остается в душе мрак после смерти отца или брата, но ничего нет больнее в этом мире, чем пустота, которая остается после того, как умрет надежда.

Надежда, которой он жил, придавала ему силы. Он ждал и ждал, упорный в своем одиноком ожидании, что обретет сына, плоть от плоти своей, и увидит, как он вырастет и станет мужчиной, приведет в дом невестку, потом пойдут внуки, которым он будет рассказывать предания, унаследованные от стариков. Тоадер вдруг понял, удивляясь самому себе, что никогда не думал о подобном счастье как о реальности, он только ждал, и поддерживала это ожидание горячая вера в то, что Корнел и впрямь его сын.

А теперь и ждать ему было нечего. Ничего у него теперь не было.

Парень этот был чужим.

Корнел сидел на лавке и ни о чем определенном не думал. Думать он вообще не привык. Он сидел и злился, что не сумел исполнить то, чему учил его Теофил.

Дверь открывалась, входили люди, что-то спрашивали у Тоадера. Он отвечал уверенно и спокойно. Несколько раз речь заходила об исключении кулаков, и Тоадер говорил, не обращая внимания на Корнела, который сидел на лавке, кипя от ярости. Зашла и Ирина Испас. Удивленная, остановилась у порога.

— Тоадер, мне нужно поговорить с тобой.

— Говори!

Ирина искоса взглянула на Корнела.

— Я вижу, ты не один.

— Тебе очень спешно? — спросил Тоадер.

— Да не очень.

— Тогда повремени немножко.

— Хорошо. Я к тебе позже зайду, — и Ирина вышла, еще раз удивленно взглянув на Корнела.

Парню надоело это молчание. Тоадер, казалось, забыл о нем, и Корнел закричал:

— Не затем я сюда шел, чтобы на тебя глаза пялить!

Тоадер взглянул на него как бы издалека и словно очнулся. Корнел продолжал кричать, но вскоре умолк, сбитый с толку молчанием этого непонятного для него человека.

— Поговорить я пришел.

Корнел встретил все тот же удивленный, чуть-чуть снисходительный взгляд.

— Маму ты должен пощадить, — забормотал он сбивчиво. — Меня можешь выгонять, а ее пощадить обязан.

Тоадер не отвечал.

«Или он рехнулся, или притворяется, чтобы надо мной посмеяться», — подумал Корнел и продолжал скороговоркой:

— Маму нельзя выгонять. Она не из кулацкой семьи. Она никому зла не делала.

Тут ему показалось, что Тоадер смотрит на него сурово, словно хочет сказать: «Не болтай глупостей!»

— Чего молчишь? — завизжал как ужаленный Корнел.

— А чего мне говорить. Решение будет принимать общее собрание. Как оно решит, так и будет.

— Но кашу-то ты там завариваешь!

Тоадер пожал плечами и презрительно скривил губы, словно говоря: «Несешь сам не знаешь что».

— Чем моя мать виновата?

— На собрании узнаешь.

— Я сейчас хочу знать.

— Ладно, если ты так хочешь. — Тоадер некоторое время перелистывал бумажки, потом тихо заговорил: — Твоя мать была бедной женщиной, но стала кулачкой. В коллективное хозяйство вступила не с открытым сердцем. У себя в доме привечала мошенников. Знала об их темных делах, но молчала, покрывая их. Может, сама никакого вреда и не делала, разве что на работу ни разу не вышла, но другие, да и ты тоже, принесли вреда немало, а она, зная про все, не сказала ни слова. Теперь тебе все известно, и я прошу тебя, уходи!

Тоадер казался усталым и опечаленным.

— Не пойду! Мать ты пощадить обязан.

— Собрание ее не пощадит.

— А про нее и говорить не нужно на собрании.

— Собранию никто приказать не может.

— Ты можешь.

— Даже бог не может.

— Почему это мама должна расплачиваться за Пэтру и Боблетеков?

— Каждый за себя будет расплачиваться. Твоя мать тоже.

Корнел вскочил и замахнулся кулаком.

— Негодяй! Нет у тебя сердца. Смотри, дед сказал, чтоб ты подумал хорошенько.

— Так это тебя дед прислал?

— Ну и прислал! И что? Велел передать тебе, пусть, мол, подумает.

— Мне думать нечего.

— Есть. Мой дед такое знает, что ты сразу шелковым станешь.

Тоадера передернуло. Он вскочил и, отчеканивая каждое слово, сказал:

— Нет такого, отчего бы я стал шелковым.

— Есть. Он мне сам говорил.

— Он тебя обманул.

Парень решил, что приближается долгожданный момент, когда можно пустить в ход кулаки. И сделал два шага навстречу Тоадеру, но ближе подойти не решился.

— Послушай, дядя Поп, — сказал он вызывающе. — Ты с нами не шути. Мы тебя приструним.

— Я с тобой больше и разговаривать не хочу. Иди-ка ты домой.

— Ах, так! Не пойду.

— Нет, пойдешь! — Тоадер взял его за плечи и подтолкнул к двери. Корнел замахнулся кулаком, но Тоадер перехватил его руку, заломил ее за спину и, легко, словно куклу, повернув парня, вытолкал вон. Корнел, пораженный его силой, даже не сопротивлялся. Оказавшись за порогом, задыхаясь от ярости и размахивая кулаками, он крикнул:

— Погоди, мы еще с тобой встретимся, гад!

Повернувшись на каблуках, Корнел быстро зашагал вдоль улицы, размахивая руками и бормоча: «Убью! Задушу!»

Тоадер смотрел ему вслед и никак не мог вспомнить, откуда ему знакома эта размашистая походка враскачку, этот упрямый бас.

Во вторник вечером взволнованный и озабоченный Янку Хурдук разыскивал Георге, старшего сына, который работал в его бригаде чабаном, а зимою распоряжался в овчарне. Георге был его гордостью, Янку доверял ему, как самому себе, а теперь был зол на него, потому как парень наделал глупостей.

Часов в шесть утра, когда Янку собирался отправиться в село, Георге вернулся из овчарни.

— Батя, мне бы надо с тобой поговорить, — как всегда, тихо сказал он.

— Беда стряслась?

— Да нет.

— А что?

— Поговорить надо.

— Говори.

Но парень, зардевшись, словно мак, молчал. Высокий и статный, он обещал стать таким же широкоплечим, как и отец, от которого унаследовал резкие и тяжеловатые черты лица, медленные и точные движения. Только нежная кожа да белокурые волосы были у него как у матери.

— Рассказывай. Или стыдишься?

К ним подошла Леонора. Казалось, она что-то знала: на губах ее играла счастливая улыбка, и она с восхищением поглядывала на сына. Георге то краснел, то бледнел, слова застревали у него в горле.

— Говори же! — усмехнувшись, повторил Хурдук. — Или жениться задумал?

— Надумал, — признался Георге, весь красный, растерянно улыбаясь родителям и не зная, куда девать свои огромные тяжелые руки: он засовывал их за пояс, вынимал, почесывал за ухом и опять засовывал за пояс.

— Вот оно что! — Хохот Янку тяжело раскатился по дому, словно каменный обвал. Он был доволен, потому что любил Георге. Но Леонора неведомо с чего принялась плакать, прижавшись к сыну и теребя пуговицу на его тулупчике. Отсмеявшись, Хурдук подошел к сыну и серьезно сказал: